— На какое еще представление? — спросил он, продолжая улыбаться, и вдруг добавил панибратским тоном: — Ты — Доктор Зло?

Наверное, насмотрелся недавно «Остина Пауэрса», а шляпы на моей лысой башке не было.

— Нет, я — Роберт Дезертиро. Покровитель несчастных и мертвых малышей.

— А я думал, ты — Доктор Зло, — продолжал он шутить и панибратствовать.

— Куда ты дел труп? — спросил я напрямик и сунул в сумку руку. Кровь на рукоятке топора давно подсохла.

— Какой еще труп, Доктор Зло? — не знаю почему, но этому подонку было весело. Наверное, это я был такой смешной. Смешной и совсем не страшный.

— Труп маленькой девочки. Куда ты подевал его, после того как поглумился над Таней? Что ты заставлял ее: читать тебе стишок про Снеговика или делать тебе минет? Ведь ты любишь маленьких девочек, а, господин Маньяк? Или, может быть, она жива и до сих пор томится в каком-нибудь сыром подвале, сидит на цепи, а?

— Не понимаю, молодой человек, о чем ты говоришь. Ни малейшего понятия…

Мне показалось, он хитрит. Руки у него здорово дрожали, когда он закуривал. И улыбаться перестал.

— Девочка идет в школу, — сказал я, понимая, что сам рассуждаю, как маньяк, — на спине — желтый в наклейках ранец, а навстречу ей…

И тут он бросился на меня. Сдавил шею своими ручищами и стал душить. К разным неожиданным штучкам я был готов и сразу ударил его топором в грудь, прямо через сумку, прямо в солнечное сплетение. Раз, два, три… Он отпустил меня и стал ловить ртом воздух, сделавшись совершенно беспомощным, но для верности я ударил его в грудь еще пару раз. Потом я обежал машину и вытолкнул маньяка из салона на дорогу. Очки упали рядом, и я раздавил их. Осколки разлетелись по грунтовке и блестели под солнцем, словно бриллианты.

Я вытащил из сумки топор. Маньяк валялся на спине, широко раскинув руки и ноги, — мне только это и было нужно. Я подумал, а вдруг Элин отчим не имеет к исчезновению Тани никакого отношения, и все это — мои домыслы. Но мне почему-то было на это плевать.

Я принялся за работу, а когда почти закончил, увидел, что навстречу едет машина. Мощный удар топора — и от тела отделилась еще одна рука, правая, с часами на окровавленном запястье. Левую руку и обе ноги я уже успел отрубить.

Машина подъезжала все ближе. Люди в ней, наверное, не видели, что происходит, но водитель вовсю моргал дальним светом, требуя убрать с середины дороги широченный катафалк — разъехаться невозможно.

Я спрятал топор, испачканный свежей кровью, в сумку и потрусил прочь, дачами, оврагами и помойками. Попалось даже небольшое кладбище, но я не стал на нем задерживаться, чтобы разглядывать на памятниках таблички и фотографии. Я спешил на дачу, с которой мы забрали Элиного отчима, черт бы его побрал, и там (добирался пешком) я стал рыскать, словно голодный пес. Мне казалось, что где-нибудь на участке обязательно удастся обнаружить тайник или сырой подвал, в котором на цепи сидит повзрослевшая и одичавшая Таня, но ни черта я там не нашел. Еще я искал желтый в наклейках ранец и был уверен, что он здесь, на даче, валяется где-нибудь в сарае, набитый садовым инвентарем или ржавыми гвоздями, но почему-то тоже ничего не нашел. Ни сырого подвала-тайника, ни желтого ранца. Совсем ничего.

Хотел было повеситься в чистеньком туалете, стены которого были обклеены давнишними календарями, да передумал. Нужно было обстряпать еще одно дельце.

Выставив окно, я забрался в домик и стал дожидаться наступления темноты.

Когда стемнело, я вышел на шоссе. На остановке никого не было, и все автобусы, игнорируя меня, проносились мимо. Наконец какой-то водитель из жалости затормозил, и я, забравшись в автобус, быстро об этом пожалел. Наверное, этот автобус ехал с какой-нибудь гулянки или поминок. Все друг друга знали и занимались тем, что старались переорать друг друга. Никто никого не слушал. В салоне стоял невыносимый запах перегара. Я был единственным трезвым существом в этом проклятом автобусе. Даже водитель был в стельку пьян. По полу катались, ударяясь друг об дружку, ведра, пустые пивные бутылки и огнетушитель.

Сзади меня сидел небритый мужик, который был пьянее всех. Он спал. Навалившись на спинку переднего сиденья, уткнулся потным лицом мне в затылок, и сколько бы я ни отодвигался, он все равно наваливался и наваливался. Потом и вовсе стал обнимать меня. Осталось еще на шею сесть и ноги свесить.

Я пересел на другое место, и пожилую женщину, которая сидела у окна и разговаривала с женщиной впереди (вернее, пыталась ее переорать), сразу узнал. Она тоже узнала меня, здорово удивилась, но виду не подала и здороваться не стала. Мать моего бывшего однокурсника, Степанова Димы, черт бы его побрал. Она презрительно посмотрела на меня и отвернулась.

Наверное, все еще была сердита на меня, хотя, честно говоря, это мне нужно было бы быть сердитым и на нее, и на ее сыночка Диму, и на его бабушку и, словом, на всех их родственников. Когда я учился в технаре на втором курсе, это семейство здорово потрепало мне нервы, дураком чуть не сделали, блин, ни за что ни про что. А началось все с того, что однажды вечером я, кретин безмозглый, зашел к этому Диме что-то спросить. Даже и проходить не стал, торчал в прихожей, как сыч, а потом мы вместе с Димой вышли и распрощались у подъезда. В этом и была вся моя вина.

Я отправился домой, а он, подонок этот, пошлепал куда-то по своим делам, и надо сказать, что уже с двенадцати лет этот Дима состоял на учете у нарколога и психиатра. С девяти лет он нюхал ацетон и толуол по подвалам, а с одиннадцати вовсю хлестал водку и дешевый портвейн. Каждый день напивался, и все мозги, наверное, у него высохли еще в третьем классе. Иногда в технаре он сидел на занятиях как пришибленный, с бодуна, а на переменах бежал в магазин, чтобы опохмелиться. Такой это, значит, был фрукт. С третьего курса его выперли, но речь не об этом. Под утро ко мне приперлась его мать и вежливо спросила, не знаю ли я, где ее Димочка? Я ответил, что не знаю. И на самом деле не знал. Докладывать мне он, что ли, должен, куда пошел шляться? Она ушла, но на другой день явилась снова, уже с бабушкой Димы, и они снова начали выспрашивать, что да как. А бабушка эта была очень подозрительная старуха, задавала мне всякие подковыристые вопросы и никак не могла поверить, что на улице я распрощался с ее ненаглядным внучком. Она думала, я говорю неправду. Кое-как выпроводил их, но скоро они пришли обратно. Старуха молчала, ничего не говорила, а дочка ее, мать Димы, плакала и умоляла сказать, где я оставил ее сыночка-пьяницу. Так и заливалась горькими слезами, и я, утверждая, что не знаю, где леший носит этого Диму, почему-то чувствовал себя виноватым. Рад был бы им помочь, но я действительно ничего не знал. В технаре Дима тоже не появлялся, но это было привычное явление. На следующий день они опять пришли, и все повторилось. Мать Димы плакала, его бабушка молчала и сверлила меня подозрительным взглядом, а потом сказала: «Мы на тебя в милицию заявим, если не сознаешься». Да, так и сказала эта вредная старушенция. Мать Димы вдруг перестала плакать и умоляюще прошептала: «Мы никуда не будем заявлять, ни в какую милицию, но ты только скажи, где Дима… Хотя бы скажи, где его тело…»

И тогда я по-настоящему распсиховался. В жизни так не нервничал, как в тот раз. Представляете, они думали, что я специально заманил куда-то этого придурка Диму, лишил его никчемной жизни и схоронил труп в каком-нибудь темном овраге. И они требовали, чтобы я сказал, где лежит этот вонючий труп. Было от чего распсиховаться!

Я стал ругаться самыми грязными словами, вытолкал их в шею и готов был морды набить, особенно старухе, но женщин по лицу бить, сами понимаете, последнее дело. Они пришли и на другой день, и опять было то же самое. Плакали и умоляли показать, где лежит тело Димы, пока я не прогнал их. Так они приходили несколько дней, трепали мне нервы, плакали и иногда пугали милицией. Я чуть не свихнулся тогда, черт бы побрал этого Диму, который скоро отыскался. В наркологическом диспансере увидел его кто-то из родственников и сообщил родителям. Вот подонок! Разгуливал себе спокойненько в казенной пижаме по наркологическому отделению и даже в мыслях не держал, чтобы позвонить домой. Оказалось, распрощавшись со мной, он где-то напился, попал в вытрезвитель, а потом его отправили в наркологический диспансер, где он был на учете, на принудительное лечение. Вылечишь такого подлеца, как же.