Про Париж пели

боги и барды

(ваша — вечность!).

Ведь у вас — перлы,

бал — баллады,

у меня — свечка.

И метель в сердце —

наверстай встречи!

Где моя Мекка?

В жизни и смерти

у меня — свечка,

мой значок века,

светофор мига,

мой простой праздник,

рождество, скатерть…

Не грусти, милый,

все — прекрасно,

как — в сказке.

Гении горя

(с нашим-то стажем!),

мастера муки!

Будь же благ, город,

что ты дал даже

радость разлуки.

Башенки Лувра,

самолет снится,

люди — как буквы,

лампочки — луны,

крестики — птицы…

Будь — что будет!

В конце концов признанья — тоже поза.

Придет Овидий и в «Метаморфозах»

прославит имя тусклое мое.

Я лишь Дедал, достойный лишь Аида,

я лишь родоначальник дедалидов,

ваятелей Афин и всех времен.

В каком-то мире, эллинов ли, мифов,

какой-то царь — и Минос и не Минос,

какой-то остров — Крит или не Крит.

Овидий — что! — Румыния, романтик,

я вовсе не ваятель, — математик,

я Миносу построил Лабиринт.

Все после — критских лавров ароматы,

Геракл и паутинка Ариадны,

Тезея-Диониса маета,

Плутарха историческая лира

о быко-человеке Лабиринта,

чудовище по кличке Минотавр.

Все — после. Миф имеет ипостаси.

Я не художник. Я — изобретатель.

Лишь инструменты я изобретал:

топор, бурав и прочие…

                         а кроме,

пришел на скалы, где стоял Акрополь,

и где (я знал!) стоит художник Тал.

Там он стоял. В сторонке и отдельно.

В темнеющей от вечера одежде,

ладони рук, приветствуя, сомкнул.

Я поприветствовал и, обнимая

и постепенно руки отнимая,

отпрянул я! И со скалы столкнул.

Сын брата моего и мой племянник,

для девушек — химера и приманка,

для юношей — хулитель и кумир,

мечтатель мальчик с мышцами атлета,

вождь вакханалий с мыслями аскета,

которого учил я и кормил,

которого ни слава не манила,

ни доблести, и не было мерила

в его судьбе — сама собой судьба.

Животное и труженик. Неверно —

«раб творчества» или «избранник неба»,

все проще: труд избранника-раба.

Как я убил? Известно как. Извольте:

на скалах водоросли и известка,

он поскользнулся и упал, увы!

Кто и когда вот так не оступался?..

Я счастлив был. Но как я ошибался!

Я не его — я сам себя убил.

Они меня ни в чем не извиняли

и добросовестные изваянья

мои — кирками! под ступени плит!

Был суд. И казнь. Я клялся или плакал.

Был справедлив статут ареопага.

Я испугался. Я сбежал на Крит.

О, как волна эгейская играла!..

Все после: Минос, крылья, смерть Икара,

не помню, или помню кое-как.

Но идолопоклонники Эллады

про Тала позабыли, а крылатость

мою провозгласили на века.

Смешные! Дети-люди! Стоит запись

в истории оставить всем на зависть,

толпа в священном трепете — талант!

И вот уже и коридоры Крита,

и вот мои мифические крылья,

«да не судим убийца: он — крылат!»

Орфеев арфы и свирелей ноты,

орлы небес и комары болота,—

хохочет Хронос — судороги скул!

Кому оставить жизнь — какой-то розе

или фигуре Фидия из бронзы?

Не дрогнув сердцем, говорю: цветку.

Он, роза, жив, отцвел и умирает,

а Фидий — форма времени, он — мрамор,

он только имя, тлен — его талант,

ни искупленья нет ему, ни чувства.

А то, что называется «искусство»,—

какие камни, мертвые тела!

Кто архитектор, автор Пирамиды?

Где гении чудес Семирамиды?

О, Вавилонской башни блеск и крах!

Где библии бесчисленных отечеств?

Переселенье душ библиотеки

александрийской?

                  Все, простите, прах.

Искусство плавят боги, а не бесы,

художник — только искорка из бездны,

огни судьбы — агонии огни.

Остановись над пропастью печали,

не оглянись — тебя предупреждали,—

о прорицатель, о, не оглянись.

Не оглянись, художник. Эвридика

блеснет летучей мышью-невидимкой,

и снова — тьма, ни славы, ни суда,

ни имени. И все твои творенья

испепелит опять столпотворенье.

И пепел разлетится навсегда.