Все, что вдохнуло раз — творенье Геи.

Я — лишь Дедал. И никакой не гении.

И никакого нимба надо мной.

Я только древний раб труда и скорби.

Искусство — икс, не найденный, искомый.

И никому бессмертья не дано.

На небеса взошла Луна.

Она была освещена.

А где-то, страстен, храбр и юн,

к Луне летел какой-то Лун.

Не освещенный, не блистал.

Он лишь летал по небесам.

Сойдутся ли: небес канон

она и невидимка — он?

Там кто-то ласточкой мелькнул.

Там кто-то молнией мигнул.

Кузнечик плачет (все во сне!),

и воет ворон в вышине.

Чей голос? Голосит звезда,

или кукушка без гнезда?

Овчарня — овцам. Совам — сук.

Когтям — тайник. Копытам — стук.

Ах, вол и волк! Свободе — плен.

Льду — лед. А тлену — тлен и тлен.

И по слезам в последний час

как семь потов — в семь смертных чаш!

    И вот — кристаллики комет…

   Кому повем, кому повем

   и зло и звон моих поэм?

   Иду под пылью и дождем,

   как все — с сумою и клюкой,

   ничто не жжет, никто не ждет,

   я лишь ничей и никакой.

    Нет, я легенд не собирал,

    я невидимка, а не сфинкс,

    я ничего не сочинял,

    Эллада, спи, Эллада, спи.

    Спи, родина, и спи, страна,

    все эти битвы бытия,

    сама собой сочинена,

    ты сочинила, а не я.

    Что на коне, что на осле,

    мне все едино — мир и миг,

    и что я слеп или не слеп,

    и что я миф или не миф.

Как свечи белые, мигала тишина.

Из крана капала и капала луна.

Такая маленькая, капала теперь.

Из крана капала и таяла в трубе.

Как свечи белые, маячили в ночи

так называемые лунные лучи.

А та луна, а та небесная была

в кружочках цифр, как телефонный циферблат.

Совсем иные, иноземные миры,

висели звезды, как бильярдные шары.

В бубновых окнах лица женщин и мужчин

чуть-чуть прозрачнее, чем пламя у свечи.

Я был в неясном состоянье перед сном.

Я был один. И был один старик со мной.

Но был он в зеркале, таинственный старик:

в шампанских бакенбардах современный лик.

Он делал пальцами, как делает немой.

Как свечи белые, мигали у него

немые пальцы.

Этот мученик зеркал

на фортепьяно что-то странное играл.

Мою чайковскую луну и облака,

как Дебюсси, он в си бемоли облекал,

то патетические солнца и латынь,—

он мне, слепцу, мой музыкальный поводырь.

Еще старик играл такое попурри:

— Все это было — твой Парнас и твой Париж.

Но ты не жил и не желал.

                        Увы и ах!

Существованье музыканта — в зеркалах.

Лишь в зеркалах твои сожженные мосты,

молитвы мутные, минутные мечты.

Я тварь земная, но нисколько не творю,

я лишь доигрываю музыку твою.

Мы — Муки творчества. Нас ждет великий суд.

У нас, у Муков, уши длинные растут.

Но наши уши постепенно отцвели:

спасает души повседневный оптимизм.

Я презираю мой му-чительный талант…

А за окном ходили белые тела.

Как свечи белые, маячили в ночи

тела одетых женщин и мужчин.

Играл орган в необитаемых церквах.

Его озвучивали Гендель или Бах.

Фонарик в небе трепетал, как пульс виска.

И в небе с ним необъяснимая тоска.

О музыкант! Какую ни бери бемоль,

минорный кран твой есть, как мания, немой.

Взойдет ли солнце, очи выела роса:

как водяные знаки бедные глаза.

О музыкант! Меня ты не уговорил,

ты улыбнулся и на улицу уплыл.

Такты уплыл. Но я нисколько не скорблю:

большое плаванье большому кораблю.