— А почему здесь не оставили?

— Так общежитие не готово. Они тут в первую ночь померзнут и смотаются назад, в свою Литву.

Литва, Литва. Я ничего не знал об этой стране. Я, кажется, впервые услышал о ней. Но вдруг какой чудесной и заманчивой показалась мне она. И я уже думал, что там живут исключительно красивые и странные люди, такие же, как девушка с распущенными волосами.

Через день была среда. В пять часов я вернулся с работы и, скинув сапоги, развалился в кухне на железной кроватке, служившей у нас вместо дивана. Странная скука и равнодушие овладели мной с той самой минуты, как Лина исчезла в кузове грузовика. Все мне вдруг показалось постылым и ненужным в моей жизни.

— Вон Петька уже к тебе бежит, — сказала бабушка, не одобрявшая нашей дружбы. Петька был старше меня на пять лет, и я по сей день не могу понять, почему он дружил именно со мной, всюду таскал за собой и при нужде стойко защищал от всевозможных неприятностей. Что касалось меня, то и говорить нечего — гордился я этой дружбой чрезвычайно, да и по сей день сохраняю о нем самые благодарные воспоминания. Это был веселый, разбитной деревенский парень. Высокий и стройный, с хитроватым прищуром серых глаз, он нравился всем нашим девушкам. Но это его мало заботило. У нас за сараем мы выдумывали с ним сложные танцевальные трюки, отрабатывали их и затем демонстрировали на очередных танцах в Калугино. Как-то так повелось, что у нас в Березовке не устраивали танцев, а все девчата и парни ходили в соседнее село, за полторы версты. И это тем более удивительно, что березовцы бесспорно признавались лучшими танцорами и плясунами.

Последний наш трюк мы готовили долго. А заключался он вот в чем: мы брались за руки, поворачивались друг к другу спиной, затем Петька резко перекидывал меня через себя, и мы опять оказывались лицом к лицу. Вся хитрость была в том, чтобы проделывать это мгновенно, в ходе танца, не выпадая из ритма.

— Привет. Ты это чего развалился? — удивился Петька, входя и садясь на табуретку возле кухонного стола.

— Хоть бы отдохнуть человеку дали, — заворчала бабка, — чай, на работе уломался, а годков-то чуть-чуть за шешнадцать.

Бабка вышла и крепко прихлопнула дверь. Так как слыла она в деревне человеком добрым, то Петька никакого внимания на ее слова и не обратил.

— Заболел, что ли? — допытывался он.

— Да нет.

— Ну так пошли, побросаемся?

Кому угодно, но Петьке я отказать не мог.

— Пошли.

И мы начали бросаться. Легко, как пушинку, перебрасывал Петька меня. То небо, то земля мелькали в моих глазах, так что наконец закружилась голова, и я попросил пощады.

— Ладно, сойдет, — решил Петька, — сегодня покажем.

А я в это время мучился над вопросом, рассказать или нет обо всем своему другу. Не знаю почему, но решил не рассказывать. Наверное, я боялся, что он может засмеяться, и тогда бы нашей дружбе пришел конец…

Раньше мне нравилась Зоя, маленькая пухленькая хохлушка, умевшая необычно громко и весело хохотать. Жила она в общежитии с подругой, имя которой я теперь забыл, и мы с Петькой частенько после танцев захаживали к ним. Петька рассказывал анекдоты, хохлушка громко смеялась, а я сидел где-нибудь в уголке и наблюдал за ними. Около часа ночи нас выпроваживали, и мы шли в свою Березовку, во всю мочь горланя песни. Было легко и спокойно, мир казался заманчивым и весь принадлежал нам. Но в этот вечер все было по-другому…

Володя умолк, задумчиво глядя в костер. Потом взял чашку с рыбой и вывалил ее в кастрюлю. Помешав ложкой и накрыв кастрюлю, он сел на прежнее место и осторожно спросил:

— Не скучно?

Я возразил, и он тихо продолжал рассказ:

— Тогда уже танцевали под радиолу. Правда, появлялась иногда и гармошка, но уже совсем редко. Этим вечером гремела радиола. Словно торжествуя свою победу над двухрядкой, она выплескивала музыку с такой силой, что ее слышно было бы в любом конце села. По крайней мере, мы ее услышали задолго до выхода к селу и невольно прибавили шагу.

Народу было битком. Сельские и приезжие, все смешались, перепутались, в фойе стоял дым коромыслом, в зале — пыль столбом. Мы с Петькой, как давно признанные танцоры, уселись прямо на сцене и со скучающим видом наблюдали за танцующими. Обратили внимание и на нас: девчата зашушукались, парни переглянулись. Меня на танцах воспринимали всерьез, может быть, потому, что постоянно видели с Петькой, а может быть, за высокий рост и степенность, которой я тщательно маскировал свою молодость. И вот мы так сидели на сцене и ждали своей музыки. Когда наконец вкрадчиво заструилась «Тиха вода», Петька негромко скомандовал: «Пошли», и мы спрыгнули со сцены.

Все взгляды обратились на нас, и сердце у меня заколотилось. В какое-то мгновение мне захотелось сбежать, казалось, что я непременно грохнусь на пол и опозорюсь. Но Петькина рука уже лежала на моем плече, и я, решительно тряхнув чубом, весело улыбнулся ему.

Начинал я вяло и неохотно, но вдруг мне представилось, что где-то здесь, в толпе, молча и выжидательно смотрящей на нас, стоит и она, девушка с распущенными волосами, и вдохновение захватило меня. Я взлетал к потолку, и падал на землю, отчаянно молотил руками и ногами, снова взлетал и снова падал, и снова немыслимые движения рук и ног, изящное вихляние телом и венец всему — я перекидываю Петьку через себя.

Музыка кончилась, и мы, потные, горячие, гордые и недоступные, вразвалочку возвращаемся на свои места. Нам уступают дорогу, на нас смотрит восхищенно и с завистью множество глаз, и только ее глаз я нигде не вижу. В этот момент я забываю, что их должны были увезти в Беловку, за пять километров отсюда, что после этого жизнь показалась мне постылой. Нет, в эту минуту я был самым сильным и смелым человеком на земле, я мог поднять дом и перевернуть горы, все я мог в эту минуту, вот только жаль, что она слишком быстро прошла.

Мы пропустили несколько танцев, и я вдруг заскучал, и когда эта скука стала уже невозможной, Петька неожиданно предложил:

— Пошли к хохлушкам?

— Не охота, Петь, — попытался отказаться я.

— Мы на часок — и по домам.

Какая-то светлая скука томила меня. Я шагал рядом с Петькой и обреченно думал: «Вот я один, ну и хорошо, и всегда я буду один, никто мне не нужен. Пусть все будут веселы и счастливы, а я презираю их веселье и счастье».

— Что с тобой? — спросил Петька.

— Да так.

— Мы недолго.

Наверное, он вспомнил слова моей бабки и решил, что я действительно устал. Раньше такое предположение оскорбило бы меня, а теперь я вяло и равнодушно подумал: «Ну и пусть устал».

Нет, я ничего не предчувствовал, и когда мы вошли в коридор общежития и какая-то девушка промелькнула мимо нас, в первое мгновение я тоже ничего не понял. Но уже в следующее меня обдало жаром: она!

Да, это была она. Даже не зрением, а всем своим внутренним состоянием, каждым нервом своим я узнал и эту стройную фигуру, и пышные волосы по спине. Как во сне я прошел по коридору и вслед за Петькой ввалился к хохлушкам. Я не слышал, о чем они говорили, а когда обращались ко мне, отвечал невпопад, так что они в конце концов оставили меня в покое. Только об одном я мог думать в те минуты: она здесь, она здесь, она здесь!

Потом я вышел в коридор и бестолково кружился по нему, со страхом и тайной надеждой глядя на ее дверь. Порою мной овладевала отчаянная храбрость, я подходил к двери, поднимая руку, и… торопливо выскакивал на улицу. Чем бы это закончилось, не знаю, если бы в один из моих подходов дверь не распахнулась и на пороге не появилась Анна. Женщина удивленно и подозрительно посмотрела на меня и даже заглянула через мое плечо, словно ожидая увидеть еще кого-то, а потом неприветливо спросила:

— Вы что хотели?

Все, отступать было поздно, стыдно, глупо, и я, словно бросаясь с перочинным ножичком на медведя, с неестественной бодростью и натянутым весельем в голосе сказал:

— Тут… только что девушка вошла… ее зовут.