Мы падали в снежные дыры, провалы. Мы стучали зубами, съедаемые, издерганные этими бесконечными часами игры в кошки-мышки. Мы возвращались промерзшими до костей, наше обледенелое оружие долго испускало пар у огня из палок подсолнухов.

Изо дня в день наше кольцо вокруг соснового леса сжималось все больше. Раза два мы совершили глубокие рейды в лес. Снег скрипел под ногами. Мы обнаруживали повсюду следы валяных сапог. Но ни одна ветка не шевелилась, ни одна пуля не просвистела над головой. Партизанская война была войной ударов исподтишка, она избегала регулярных прямых столкновений.

На нашем правом фланге германские войска также теснили врага. По вечерам в сухом воздухе под сверкающими звездами на золотом фоне выделялись черные стропила и перекладины горящих изб. Красные попытались прорваться в нашем направлении. Они выступили ночью, около одиннадцати часов. Лежа в снегу, мы расстреляли все боеприпасы наших автоматических винтовок. Трассирующие пули устремлялись вдаль, похожие на букеты цветов. В течение часа степь перечеркивали эти горящие стрелы. Чувствуя, что заслон крепкий, русские вернулись в свои потайные логова. На северо-западной опушке леса, на правом берегу Самары, красные построили солидные доты. Речка была скована льдом.

Наши люди получили приказ взять приступом вражеские позиции. Едва они оказались вблизи реки, как их встретил яростный шквал огня. Рота должна была в этих условиях атаковать стремительно, чтобы пересечь открытую местность в двадцать пять метров гладкого льда. В этот день у нас были тяжелые потери, но бункеры были взяты, русские вбиты в снег или обращены в бегство.

Русская земля приняла наших павших. Сколько еще других погибнут в мороз, в грязи или под золотым солнцем в Донбассе и на Дону, на Кавказе и в Эстонии… Но эти первые розовые пятна, рассыпанные, как лепестки, на снегу Самары, были исполнены незабываемой чистоты первых жертв, первых цветов и первых слез…

Мы должны были оставить эти могилы. Нам нужно было выдвигаться на крайний участок фронта для соединения с дивизией, врезавшейся в глубину Донецкого угольного бассейна. В конце ноября без перчаток, без шерстяных шлемов, без каких-либо меховых вещей, в тонкой военной униформе, продуваемой холодным ветром, мы начали продвижение на двести километров.

Мороз в течение осени 1941 года совершенно преобразил дороги Донбасса. Река грязи стала рекой ухабистой лавы. Хлябь затвердела, а сотни грузовиков продолжали ее кромсать и толочь. Она смешалась в переплетение каменнообразных гребней высотой в полметра. Эти блестящие колеи цвета черного мрамора по пятьдесят или сто метров шириной раскрывались и выгибались, нарезанные длинными полосами.

Бессмысленным было желание бросить между этими канавами обычные автомашины. Бензобаки машин с первых километров были пробиты. Только тяжелые машины и вездеходы, исключительно высокие на своих лапах, могли отважиться двинуться на этот гололед и колесить между ухабов и ям.

Передвижение пешком было настоящей бедой. Мы едва осмеливались поднимать ступни, мы их только толкали. Падения были болезненными, потому что этот лед был тверд как железо.

Мы должны были держать оружие наготове для боя при малейшем сигнале тревоги. Снаряжение одного солдата-автоматчика весило тогда более тридцати килограммов, не говоря о трехдневном походном пайке и всей обычной амуниции. Напряжение жгло нам сухожилия. Мы вынуждены были ножами порезать задники наших загрубелых башмаков, чтобы придать им немного эластичности. Каждый стискивал зубы, чтобы переносить страдание. Иногда от напряжения сдавали нервы, и человек падал. Он хрипел, уткнувшись лицом в лед. Мы поднимали его в первый проходящий грузовик на кучу буханок хлеба или ящики с обмундированием. Затем колонна продолжала свое продвижение по черному гололеду.

И тем не менее местность была приятной на вид. Широкая степь была утыкана сотнями тысяч серых стволов подсолнухов. Облачка воробьев летали, резвились шерстяными комочками. Небо особенно было прекрасным: бледно-голубое, кристальной чистоты и такой прозрачности, что каждое дерево на горизонте являло взору каждую оголенную ветку с античной чистотой.

Крестьяне иногда показывали нам какую-нибудь платановую аллею или ряд старых берез – последние следы помещичьих усадеб. Но от строений былых времен не осталось ни доски, ни камня, ни даже следов фундамента. Все было снесено, выровнено, отдано на волю растительности.

Так же было и с большинством церквей. В нескольких оставшихся из них, давно загаженных, были устроены амбары, склады, клубы, конюшни или электростанции. Красивый зеленый или золотой купол всегда блестел над белыми стенами. Иногда мы обнаруживали обломки деревянных алтарей или роспись, которую не смогли достать под сводами маляры или штукатуры. В остальном же – навоз и кукурузный силос, которыми был усеян паркет.

Эти церкви-конюшни, эти церкви для техники, подсолнуха или советских собраний были, впрочем, крайне редки. За два года мы пешком преодолели более двух тысяч километров от Днепропетровска до границ Азии: мы могли по пальцам пересчитать церкви, встреченные нами по дороге, все оскверненные до неузнаваемости.

В начале декабря мы пересекли Павлоград, затем задержались на пустых хуторах. Кружила метель. Мы отправились в дорогу в четыре или пять часов утра. Снежные вихри выли вокруг наших голов, стегали и ослепляли нас. Мы тратили целые часы, чтобы дотащить до дороги наши тяжелые железные повозки, нагруженные снаряжением. Лошади падали на гололеде, ломая себе ноги. Несчастные животные безуспешно храпели в свистящей пурге, они фыркали, поднимались в полроста и снова, обезумев, падали на снег.

Снег шел так плотно, что дороги и степь полностью смешивались. Еще не воткнули вдоль дороги высокие колышки, которыми русские, знающие свой крест, метят свои дороги, когда зима нивелирует, смешивает в одну пустыню эти бескрайние просторы.

Стрелки, указывавшие направления, были покрыты шапками снега. Наши части плутали, заблудившись.

Вершиной несчастий было то, что населенные пункты или другие места, которые мы искали, обычно два или три раза за последние двадцать пять лет меняли названия: старые карты указывали названия царских времен; карты 1925 года – темно-красные названия революционного времени; карты 1935 года – имя какого-нибудь советского царька, по примеру Сталинграда и Сталино. Иногда, впрочем, оказывалось, что упомянутый царек получил тем временем пулю в затылок в застенках НКВД – отсюда новое, четвертое крещение! Зато пятьдесят, сто степных деревень сохранили одно и то же имя, это были имена жен или дочерей царей, употребленные из лени и оставленные из лени.

Во время перехода до Гришино мы целый день кружили в метели и дошли до этого населенного пункта, сделав крюк в пятьдесят три километра, и все равно это Гришино было не наше Гришино.

Не только поселение получило три различных названия за двадцать пять лет, но и вдобавок оказалось два Гришино: Гришино-вокзал и Гришино-село, между которыми было семь километров! Все типично славянские усложнения! Только утром мы прибыли в нужное нам Гришино, утопая в снегу выше колен.

Мы пришли первыми. Надо было сорок восемь часов (двое суток) ждать, когда прибудут другие роты, кроме одной, так и оставшейся блуждать, скитаясь две недели, заморив до смерти всех своих лошадей и догнав нас уже на самой линии фронта на Рождество, эскортируя древнюю, как у Меровингов, колонну из здоровых белых волов, запряженных в свои грузовики.

К несчастью, одиссея не всегда ограничивалась сменой экипажей. Эта местность, где мы были игрушками для снежных бурь, была напичкана советскими минами. Их накрыл снег, так что колышки, поставленные там и сям первыми отрядами немецких саперов, были под снегом.

Заблудившись среди этих снежных вихрей, круживших на три метра высоты, одна из наших рот нарвалась на минное поле. Командир ехал впереди на коне. Это был молодой капитан бельгийской армии, у него было красивое деревенское имя Дюпре. Его конь наткнулся на один из этих смертельных зарядов. Лошадь, взлетев столбом на два метра в высоту, рухнула с разорванными кишками, тогда как ее всадник лежал на земле с искалеченными в куски ногами.