– Бедная крошка, – прошептал он. – Пережить такой Кошмар… А потом еще оказаться в плену, одной, в чужой стране… Ты поэтому и перестала разговаривать? Потому что тебя никто все равно не понимал?

Даже если в плену с ней и обращались без жестокости, все равно она ведь осталась одна, без родных и близких, с одной только памятью о недавнем кошмаре. Ничего удивительного, что она закрылась в своем собственном мире и не захотела выходить оттуда. Бегство от реального мира было ей просто необходимо, чтобы выжить. Теперь Доминик в этом не сомневался.

С тех пор она так и живет одна на своем хрупком островке безопасности, затерянном в океане, полном страха. Как ему хотелось освободить ее от жуткого прошлого! Когда-то удаление от мира спасло ее, теперь же оно стало ее тюрьмой. Ее необходимо освободить из заточения, не ради Кайла, ради нее самой. Но как достучаться до нее?

Нарыв на теле обычно вскрывают, чтобы удалить гной. Ему надо каким-то образом коснуться ее страхов, вызвать их наружу и удалить, как гной из открытой раны. Как же это сделать? Может быть, поделиться с ней своими прошлыми страхами? Но если он сейчас начнет рассказывать о своем военном прошлом, сразу станет ясно, что он не Кайл. Хотя вряд ли она в ее теперешнем состоянии это заметит. Как бы там ни было, есть смысл рискнуть. Если она и не поймет его слова, то боль в голосе услышит. И почувствует, что она не одинока.

– Когда-то я служил в армии, Мэриан.

Отец распорядился, что младший сын должен идти либо в священники, либо в солдаты. Доминик не мог вообразить себя викарием, поэтому выбрал военную службу. Кайл тогда пришел в ярость и попробовал заставить его поехать вместе с ним в Кембридж. Этим, однако, Доминик не собирался делиться с Мэриан.

– В Индии вы, наверное, видели много солдат.

Ваш дядя тоже служил в армии.

Она дернулась всем телом.

– Ш-ш-ш… Я вас никому не дам в обиду, Мэриан, клянусь. Со мной вы в безопасности. – Когда она успокоилась, он продолжил рассказ: – Я выбрал кавалерию, потому что до безумия любил лошадей. В то время я был семнадцатилетним юнцом, и мне все это рисовалось как заманчивое приключение. Я воображал, что стану знаменитым героем, представлял себе, как женщины будут восхищаться мной. Господи, каким же я был глупцом! Вдвойне глупцом, когда радовался возвращению Наполеона из ссылки и тому, что он снова пытается разжечь огонь войны в Европе.

У него появилось ощущение, что она слушает. Понимает ли она его слова или только реагирует на голос?

– Так вот и получилось, что я оказался зеленым юнцом корнетом – это низший офицерский чин в кавалерии – на полях Ватерлоо. Вероятно, это можно считать величайшей битвой в истории. Мой первый и последний опыт участия в военных действиях.

Слова словно застревали у него в горле. Он никому еще не рассказывал о том дне. Когда-то он мог бы рассказать Кайлу, но к тому времени они уже слишком отдалились друг от друга. Он был не в состоянии признаться в собственной слабости даже брату. Особенно брату.

– Я ожидал, что буду нервничать во время битвы, но такого всепоглощающего ужаса, выворачивающего внутренности наизнанку, я не ожидал. – Он с трудом сглотнул. – Я боялся всего. В первую очередь, конечно, смерти, но еще . больше – медленной и мучительной смерти. Боялся, что какая-нибудь шальная пуля разорвет мне кишки и я буду долго И мучительно умирать, лежа в грязи. Боялся, увидеть умирающих друзей, будучи не в силах им ничем помочь. Боялся выжить изувеченным, на всю жизнь остаться беспомощным калекой.

В самых страшных ночных кошмарах ему представлялось, что он вернулся в Дорнлей слепым и парализованным, неспособным даже покончить с собой. Его пронзила дрожь . при этом воспоминании.

– Но больше всего я боялся прослыть трусом, показать себя трусом перед другими. Боялся, что они станут презирать меня, плеваться, услышав мое имя. Боялся струсить и сбежать, подвергнуть опасности других людей, лучше и храбрее меня.

Он дышал тяжело и прерывисто, словно снова вернулись те далекие, полные ужаса дни.

– Ватерлоо… это был настоящий ад на земле, Мэриан. Запах пороха, крики умирающих, грохот орудий, дым, разъедающий глаза. И полная неизвестность. Никто не знал, что будет дальше. Пожалуй, это было страшнее всего.

Он погладил ее по спине влажной от пота рукой.

– Слава Богу, я себя не обесчестил. Хотя и героем тоже не могу себя назвать. Мудрый, опытный сержант по имени Финн предотвратил катастрофу, которую могла бы вызвать моя неопытность. Я научился обуздывать свой страх и выполнять приказы.

Некоторое время он молчал. Вспоминал.

– Никогда не забуду атаку на французов, топот копыт, оглушительный грохот орудий, как будто земля раскалывалась на части. Солдаты выполняли команду к атаке с восторгом безумия. Вот это, по-моему, и есть самое страшное. Этот безумный восторг и заставляет мужчин снова и снова идти на войну. – Он запнулся. Помолчал. – Не знаю, сколько раз мы кидались в атаку. Десятки раз. Но я выжил. И уже начал думать, что способен пережить не один бой. И вот тогда… вот тогда…

Он остановился, не в силах продолжать. Мэриан накрыла своей маленькой сильной рукой его руку каким-то невероятно ласковым, трепетным движением. Ее дрожь передалась ему.

– Пуля попала в моего коня, Аякса. Он был сильный и надежный, такой же как сержант Финн. Я уже наобещал Аяксу бесконечные зеленые луга на всю оставшуюся жизнь за то, что он так хорошо мне служил. И тут, во время последней атаки этого дня, его настигла французская пуля. Он упал. Я оказался под ним.

Его спасла грязь, иначе пятисоткилограммовая туша коня неизбежно раздавила бы его. Он смотрел в окно, не видя пышных садов.

– Некоторое время я лежал без сознания. А когда очнулся, увидел вокруг себя лишь мертвые тела людей и лошадей. Один… в одном из них… я узнал сержанта Финна.

Доминик прерывисто вздохнул. Живо вспомнилось то, что он пережил тогда. Какая несправедливость… какая дьявольская несправедливость, что он остался жив, а такой мужественный человек, как Финн, погиб. Позже он послал деньги его семье, понимая в то же время, что это слабая компенсация за все, что Финн сделал для него.

– Со всех сторон доносились стоны и крики, но густой дым скрывал все вокруг. Я был все равно что один в чистилище. Если не считать Аякса, который мучительно умирал в агонии, заливая меня своей кровью. Я физически ощущал его боль, хотя он не издал ни единого звука, если не считать бульканья, когда он пытался дышать. Я не мог ничего для него сделать. Не мог даже достать нож, чтобы… чтобы перерезать ему горло.

Мэриан повернулась к нему. Прижалась теплым гладким лбом к его щеке. Он чувствовал биение сердца… ее или его? Он этого не мог сказать.

– Двое суток я пролежал там, как в западне. По ночам приходили мародеры. В первую ночь они содрали золотое шитье с моего мундира, на вторую – стащили сам мундир. Но даже не попытались освободить меня, хотя я умолял их о помощи.

Да, вот тогда он познал настоящее унижение, когда, забыв о чувстве собственного достоинства, безрезультатно молил о помощи.

– К тому времени, как наши меня нашли, я умирал от жажды. Аякс, конечно, уже умер к тому времени. Теплое, умное, сильное животное, носившее его на себе столько дней, превратилось в холодный труп. И еще он вспомнил мух. Тучи мух.

– У меня были переломы, порезы, ссадины. Но больше всего пострадал мой мозг. Я считал, что никогда уже не смогу ездить верхом. Думал, что и взглянуть на лошадь больше не смогу, хотя всю жизнь любил их без памяти.

Пальцы Мэриан скользнули по его волосам ласкающим движением. Она пыталась его утешить. Она предлагала утешение, которого сама никогда не испытала. Слезы обожгли ему глаза. Он намеренно решил показать ей свою боль, но даже не предполагал, что это будет так мучительно. Он несколько раз медленно и глубоко вздохнул.

– В конце концов друзья из полка вернули меня к жизни. Мы не упоминали об ужасах Ватерлоо в своих разговорах. Просто сознание того, что и другие там были, видели и чувствовали то же самое, помогло мне снова обрести почву под ногами. Воспоминания, конечно, никуда не исчезли, но они меня больше не терзают.