— Да вы слышали, наверное, — ответил Юргин. — Это же он в казарме, когда дневальный задремал ночью, привязал его к табуретке. Тот очнулся, грохнулся на пол с перепугу, всю роту переполошил…

Тулупов усмехнулся:

— Как же, слышал!

— Так вот, Стрекалин получил увольнительную в город. Спешил, видно, на свидание и боялся, что за проделку его лишат отпуска, ушел, никому ничего не сказав. Построили роту: «Чьих рук дело?» Люди молчат. Вы знаете Ордынцева, он трусами всех обозвал, и тогда дружок Стрекалина — механик-водитель — взял вину на себя. А через два часа сам Стрекалин возвратился, своего взводного Ермакова подводить не захотел: «Виноват я». Что там поднялось! Ордынцев уж было решил наказать обоих, Стрекалина и его дружка, а заодно и взводного: мол, покрываете друг друга, истины от вас не добьешься!

— Зато теперь дневальные спать на службе не будут.

— Это точно. Только вот отношения у Ордынцева с Ермаковым испортились. Ордынцев и раньше не баловал лейтенанта, а тут вроде начал личные счеты сводить. Может, в другую роту Ермакова перевести?

— Не торопитесь, — сухо ответил генерал. — У Ермакова, знаете сколько еще будет Ордынцевых, Юргиных, Степанянов, да и Тулуповых тоже! И если первый въедливый начальник затуркает его, значит, он того стоит. Да и не верю, чтобы Ордынцев стал счеты сводить.

Разговаривая с подполковником, Тулупов посматривал на боевой листок и вдруг сделал шаг к щиту, засмеялся:

— Ах, стервецы! Купили генерала. Ну как их теперь станешь ругать?

Оказывается, среди отличившихся на стрельбе в боевом листке называлась и фамилия командующего:

И странно было генералу, что коротенькая солдатская похвала оставила в душе праздничное чувство, словно написали о нем в центральной газете.

Ничто, наверное, не мучает человека больше неизвестности. Многое готов отдать хладнокровнейший из людей, не ведающий за собой ни больших грехов, ни особых заслуг, чтобы заранее получить ответ на вопрос «зачем?», когда к нему врывается посыльный и почти испуганно сообщает: «Вас вызывает командир».

Лейтенант Тимофей Ермаков в этом плане составлял исключение из правил. Надев однажды армейские погоны, он сразу определил преимущества своего положения. Теперь он не принадлежал себе, всю его жизнь определяли старшие командиры, а это избавляло его от множества хлопот. Что бы он ни делал, в каком бы положении ни оказался, уставы и приказы старших прямо и четко регламентировали ход его действий, нарушать который так же нелепо, как сходить со спокойного тротуара на мостовую, где катится река машин. Зато в пределах уставов Ермаков был свободен, как птица в воздухе, знающая возможности собственных крыльев. Служебные перемещения лейтенантов мало интересуют, награды и взыскания оставались на совести тех же начальников, а с собственной совестью у Ермакова разлады бывали редко. Свои грехи он знал лучше других, заслуги — тоже, и потому-то срочные вызовы его обычно мало беспокоили. Вызывают, — значит, надо.

Однако столь раннее, уже на следующее после стрельбы утро, появление посыльного его раздосадовало. К тому же возвратились танкисты с полигона глубокой ночью, и Ермаков плохо выспался. По плану в этот день ему предстояло провести танкострелковую тренировку лишь после обеда, и потому он рассчитывал отдохнуть еще часа два. Ермаков догадывался о причине вызова и заранее представлял тяжелый взгляд, которым встретит его Ордынцев, долгий разговор в ротной канцелярии, раздраженные упреки в «своеволии» и «штукарстве», обидные намеки на неуважение к командиру роты, который на своей должности «съел зубы» и уж, во всяком случае, не хуже иных скороспелых умников знает, что позволительно офицеру в присутствии старших, а что нет.

Вероятно, оттого, что предстоящее было ему наперед известно, Ермаков по дороге в полк думал совсем о другом.

Он думал о жительнице гарнизона по имени Полина, о затянувшихся, неопределенных отношениях, которые складывались — или уже сложились — между ним и этой женщиной, тревожа и смущая его, Тимофея Ермакова, необходимостью что-то решить наконец: порвать с нею навсегда или?.. Вопрос для него усложнялся тем, что он до сих пор не мог понять до конца, как оказался связанным этими отношениями. Пришел в ателье — чего, кажется, проще? — и заказал китель. Вот только надо же было тому лысоватому мастеру, который так ловко и уверенно снимал мерку, принести в конце концов не то поддевку, не то балахон, и уж никак не первый, заказанный после училища китель! Да еще в канун инспекторского смотра. Ермаков разозлился не на шутку: в старом кителе явиться на смотр казалось ему кощунством. Он потребовал жалобную книгу, а заодно и личной встречи с заведующим ателье. В самый разгар перепалки в примерочную вошла молодая женщина, остановилась так близко, что Ермаков сразу и не рассмотрел ее. «Ничего страшного». Ермаков помнит первую ее фразу, произнесенную тем смягченным голосом, каким утешают обиженных детей. Помнит он и внезапное ощущение неловкости за поднятый шум, и злость на себя за эту неловкость, и резкие свои слова: «Вам конечно, страшиться нечего! В таком балахоне только ворон пугать. А мне не пугалом в огород, мне в строй!»

Он помнит и тихий, вроде бы согласный смех ее, и первое прикосновение ее рук — они скользнули по его плечам, быстрым повелительным движением заставили повернуться раз и другой, осторожно разгладили складки на спине, что-то примеряли, чертили мелком, скалывали булавками, и едва уловимое прохладное дыхание касалось его головы. Ермакова все еще злило торчащее перед ним лицо мастера, распаренное весенней жарой, но он уже знал: в книгу жалоб ничего писать не станет, хотя бы и пришлось выйти на полковое построение в поношенном кителе.

«Все поправимо. — Она облегченно вздохнула. — Приходите через два дня — сделаем, и хоть на картину». «Мне завтра на строевой смотр», — отрезал Ермаков. «Такой симпатичный юноша, а сердитый…» Кажется, он покраснел тогда под ее пристальным, изучающим взглядом, а она повернулась к мастеру. Тот забубнил что-то о срочных заказах и привередливых клиентах, и она оборвала: «Хорошо, я, пожалуй, сама, раз товарищу лейтенанту некогда… Приходите вечером к закрытию…»

К назначенному сроку Ермаков не успел. Вечером в комнатке общежития он долго стоял перед зеркалом, подозрительно изучая свою физиономию. «Такой симпатичный юноша…» — надо же! Похоже, до того дня собственное лицо — знакомый до последней черточки бледноватый овал в легких брызгах веснушек от непривычного солнца — он считая обыкновенным атрибутом военной формы, который положено держать в опрятности наравне с фуражкой и кителем… «Да что я, девчонка — вертеться перед зеркалом, — рассердился наконец. — «Симпатичный»… Польстила, чтоб не слишком шумел, и все дело». Он попытался вспомнить женщину из ателье, и ничего не вышло. Помнились выражение глаз, слова и оттенки голоса, а в общем-то не разглядел. Только показалась она ему совсем взрослой, много взрослее его. Хотя и ему, Ермакову, было уже двадцать три.

Он рассмотрел Полину при второй встрече. Она сердито выговаривала ему за неявку: накричал на людей, заведующую ателье усадил за работу — сделала и после закрытия еще час ждала, а дело-то, оказывается, не столь уж и срочное. Ермаков не оправдывался, стесненно молчал, глядя в сердитые глаза маленькой женщины. Сейчас она показалась моложе, чем в первый раз, моложе и привлекательней. «Знаете что, — сказал неожиданно, — в субботу у нас в полку вечер отдыха для офицеров. Приходите. Я встречу».

Его приглашение было только непроизвольным желанием загладить вину перед нею за доставленные хлопоты — так он считал тогда. «Интересно, — ответила она с язвинкой, — как же долго придется ждать вас?» — «Ждать не придется. Назначайте место и время». «Будто я дорогу в ваш полк не знаю. — Она по-девчоночьи фыркнула. — Небось в одном гарнизоне служим. — И, подавая ему аккуратный сверток с обновкой, весело кося глаза на вошедшую закройщицу, знакомым глубоким голосом сказала: — Придется пойти. Тем более что приглашение не первое».