— Вот его противогаз, товарищ майор. Он у нас маленький, с дальномером запарился. Я взял на время его противогаз, чтобы он не мешал ему. А мой в машине остался. Разрешите сбегать за ним?

Начштаба уже хотел поверить, но, взглянув на Кольку, встретил такие недоумевающие глаза, что насторожился. Раздражение в нем схлынуло, и ситуация стала забавлять его.

— Война, Цветков, не разбирается: маленький человек или большой, плохой или хороший. Бегом за противогазом!

Родион припустил к машине, незаметно поманил пальцем водителя Уразбекова.

— Таир, выручай. Дай «крысоловку» на пять минут.

Уразбеков с радостной готовностью снял свой противогаз и отдал Родиону. Его удивило в Цветкове и непривычное ухарство на разгоряченном лице, и бедовый счастливый голос, и то, что «профессор» называл противогаз «крысоловкой» — так же, как называли его все солдаты в дивизионе.

Начальник штаба тонкими пальцами пощипал густую щеточку усов — это означало, что он доволен. Снова покосился на Кольку, потом прогулялся стремительным взглядом по изумленным улыбкам солдат и остановился на лице Родиона. Майор что-то сопоставил в уме и усмехнулся.

— Из вас, Цветков, может получиться неплохой воин. Вам это никто не говорил?

У Родиона с размаху спотыкнулось сердце.

— Никто, товарищ майор. Вы первый.

Бесчасный повернулся к командиру дивизиона.

— Пора начинать бой, Васюков!

— Есть начинать бой, товарищ майор. По местам!

Родион спрыгнул в окоп и в ту же секунду отметил про себя, как пулей метнулся к столику ефрейтор Махарадзе и резинкой стер с прибора старые данные, как припал к буссоли сержант Телятин, как склонился над потрепанной картой местности лейтенант Янко и прилип к биноклю командир дивизиона майор Васюков — все это высекло в нем одну спокойную мысль, что каждый на своем месте, каждый при деле, и он в том числе, что в данной ситуации без него, рядового Цветкова, не могут обойтись. Словно самые важные и необходимые в мире слова кричал он в микрофон: основное направление… дальность… угол прицела… и кто-то подхватывал эти слова за сотни метров от окопа и с той же торжествующей интонацией передавал их дальше, другим…

— Огонь!

Тугое эхо разорвавшегося снаряда ударилось в Родиона. Он вздрогнул не от испуга, но оттого, что серый фонтан земли и снега брызнул в небо сразу после его крика: «Огонь!»

Батарейцы обложили цель снарядами. Командир дивизиона, как ребенок, вскинул руки и по-медвежьи сгреб в охапку обалдевшего Фомина. У начальника штаба в беззвучном смехе колыхались плечи. Солдаты счастливо и смущенно улыбались.

Целый день кружил второй дивизион по бесприютной степи, с разных флангов обстреливая «противника». Степь была в колдобинах и рвах. Уразбеков, как шаман, колдовал над рулем и, с ходу осаждая машину, кричал в заднее стекло: «К бою, джигиты!» Солдаты с грохотом сыпались из кузова и бежали к окопу, где уже целился в бинокль майор Васюков. В одну из таких «атак» Родион неудачно спрыгнул на землю и подвернул ногу. Он глухо простонал — не столько от боли, сколько от досады, — и попытался бежать, но упал. Сержант Ларин внезапно отделился от цепочки бегущих бойцов и подскочил к Цветкову.

— Давай рацию, Родион. Обопрись на мои плечи. Трусцой сможешь?

— Смогу, Глеб, — сквозь зубы бросил Родион и успел заметить на обмороженном лице Ларина короткое замешательство. Они впервые назвали друг друга по имени…

Обедали в степи. Ефрейтор Газарян, дивизионный кок, отвалил каждому по миске горячих щей и гороховой каши, выудил из бачка по жирному куску баранины и побаловал чаем, из которого мороз еще не выстудил жар.

В лагерь возвращались под фиолетово-пепельным небом. Ветер вконец ошалел, дубасил по тугому брезенту, швырял в глаза горсти едучего, как табак, снега.

После ужина, слегка оттаяв у печки, ребята стреканули к штабным будкам: возле них, на затертом экране, натянутом между двумя столбами, сегодня показывали первую серию «Гамлета». У Родиона распухло колено, он лежал на холодном матраце и разглядывал веер звездочек, которые выжег на палатке сноп вылетающих из поддувала искр. Слушая сквозь брезент захлебывающийся голос Иннокентия Смоктуновского, Родион думал о том, что, как бы ни были глубоки и мучительны страсти в книге и на экране, — они все-таки вне конкретной жизни и лишь соотносимы с ней. Он настороженно прислушивался к себе, боясь спугнуть с души тихую радость.

Весь день представлялся ему цепью удивительного везенья — так хотелось, чтобы эти десять степных часов не были случайными. А когда в палатку снова густо набились ребята и снова шибануло крепкой вонью махры и портянок, накрученных на голенища валенок, когда вновь брызнула веселая куролесица былей и небылиц, Родион окончательно понял, что этот день ему не в чем упрекнуть. Он взял из пирамиды автомат и не спеша разобрал его. Большаков располосовал на мелкие лоскутья старые застиранные кальсоны и каждому солдату роздал по тряпице. Родиону он протянул лоскут побольше и улыбнулся.

— Ты, говорят, сегодня покорил начштаба. Не ожидал я от тебя такой прыти.

— Если б не Цветков, копать бы сейчас Фомину траншею в парке, — добавил Телятин, протирая запотевшую буссоль. — Растяпа же ты, Николай. Лучше бы голову забыл в палатке, чем противогаз.

— Нет, голова-то его как раз и пригодилась нам. Дальность отмерил, как в аптеке. Комдив едва не задушил его от радости, — засмеялся Махарадзе.

Всем было хорошо и уютно. Сыто урчала печка, звонко и чисто стучали затворы автоматов, щелкали курки; ребята переговаривались вполголоса: берегли охрипшие глотки на завтрашний день.

Что-то случилось с Лариным. Он целый вечер отмалчивался, наспех смазал автомат маслом и нырнул под шинель. Перед этим он несколько раз прострочил глазами исхлестанный чернилами листок, выдранный из тетради для первого класса, скомкал его и швырнул в печь. Ребята это видели, но с расспросами не лезли — успеется. Настроение у всех испортилось. Те, кто получил веселые письма, стали заново, с пугливой недоверчивостью перечитывать их, что-то выискивать между строк.

Утром, во время учебно-тренировочных занятий, Ларин нерешительно подошел к Родиону, который счищал с аккумуляторов солевую накипь, и протянул ему кисет с махоркой. Такие кисеты были у самых заядлых полковых табачников.

— Спасибо. Не курю, — смутился Родион.

— Ах да… Совсем забыл, — усмехнулся Ларин, и лицо его стало еще тоскливее.

Он сделал пару глубоких затяжек, о чем-то мучительно раздумывая, и пытливо покосился на Цветкова. Родион с тревогой ждал.

— Ты, я знаю, не больно словоохотлив с простыми смертными. А со мной и подавно. Презираешь меня, дубину стоеросовую? Вижу. Твое дело. Нам ведь делить нечего.

— Давай без предисловий. Что нужно? — нахмурился Родион.

— Письмо я вчера получил. От жены. Требует дать согласие на развод. Не знаешь, как это делается? Для меня легче пушку разобрать и собрать…

Родион растерянно повертел аккумулятор в руках и затискал его обратно в ящичек.

— Ты серьезно решил? — спросил он.

— Стерва она, — разбито уставился в снег Ларин. — За что и любил только? Мне друг на днях отписал, что она с одним трактористом снюхалась. Батя мой набил ей морду. Из дому хотел выгнать. Не верил я. Сама в письме призналась. Чернила со слезами размешивала. Сына я ей хрен отдам.

— Может, тебе съездить к ней? Поговори с замполитом.

— Бесполезно. Я за себя но ручаюсь. Тюрьмой или дисбатом моя поездка обернется, — Он сплюнул махорочную слюну в траншею и выжидательно взглянул на Родиона.. — Послушай, Цветков. Всю ночь я письмо ей сочинял. Вроде складно выходило. А как сел за бумагу — одни матюки под перо запрыгали. Девять листков испортил. Тогда я подумал: а что, если тебе десятый листок написать? Пропиши ей от сердца. Мол, так и так: простил он тебя, дуру деревенскую, и сам прощения просит. Сделай доброе дело, Родион. Чем черт не шутит.

Родион снова потянулся к аккумулятору, пытаясь погасить волнение. Опять ему стало так хороню, как и вчера вечером.