— Ты, может, и разговаривать со мной не хочешь? — обиделся Большаков, заждавшись ответа.

— Извини, — смутился Родион. — Но помочь мне нельзя. Видишь ли… — Его вдруг опять оглушила тоска, он почувствовал, что не сможет произнести два проклятых слова, а произнести их надо, он это тоже с болью чувствовал. — Все просто, Большаков. То есть не так просто… — «Господи, какую чушь порю!» — В общем, Большаков, у меня умерла мама.

Замкомвзвода сразу смешался и покраснел, будто взбирался по голому столбу и вдруг столба не стало, и он грохнулся оземь, смущенно растирая ушибленное место. Теперь и он но знал, что говорить.

— Когда умерла? — только и спросил.

— За пять дней до повестки из военкомата.

— Недавно, значит. Вот оно что… Ну, ты прости, если чего и не так было. В душу-то ведь каждому не заглянешь, как в окошко. — Он вдруг испуганно вскинулся, словно вспомнил что-то, и Родиону стало немного жутковато. — У твоей с сердцем? Видишь… Моя вот тоже плохая. Почки застудила. Писем уже неделю нет. Да-а… Ч-черт…

Большаков тревожно посмотрел в окно, где вьюжила последняя ночь этого года, и Родион понял, что замкомвзвода уже не рад, что затеял такой разговор. «Для него самое главное то, что у меня умерла мама. Больше он ничего знать не хочет. Да и не нужно ему больше…» — устало подумал Родион, внимательно разглядывая Большакова. Вот и еще один человек узнал, что у него умерла мама. А сколько не знает!

Вскоре Родион стал замечать странные вещи: за завтраком, при дележке солдатского лакомства, на его ломте хлеба всегда желтел самый крупный кусок масла, лишний комушек сахара тоже попадал к нему; перед баней каптенармус выбирал Родиону самое новое и ладное белье со всеми тесемками и пуговками, втихаря совал ему в сапоги портянки суконные, что посуше и поаккуратнее, — словом, в отношении ребят к Цветкову засквозило многое такое, от чего делалось радостно и неловко. Но Родион с грустью чувствовал, что ему от этого не легче, а труднее жить, словно он занял взаймы кучу денег, а расплачиваться нечем. Если раньше на него рукой махнули, как на мумию, от которой толку не добьешься, — и все-таки Родиону было спокойнее, привычнее, — то сейчас для ребят все стало на свое место: они с готовностью объясняли угрюмство этого парня смертью его матери — так им было удобнее и проще. Поэтому, когда первоначальное любопытство к Цветкову быстро выветрилось, как и ко всякой загадке, поддающейся истолкованию, Родиону еще долго многое списывалось и прощалось.

Даже тот проклятый случай…

Десятого января, ночью, артполк подняли по тревоге — предстоял пятидневный выезд на тактические учения. Еще с вечера у Родиона бешено разболелась голова, и он не сомкнул глаз до той минуты, пока дежурный по батарее младший сержант Туробоев ржавым голосом не взорал: «Тревога!» Словно воробьи, которых шугнули из ружья, сыпанули гвардейцы со скрипучих коек, и через десять минут в казарме уже никого не было, кроме наряда. До машинного парка было метров сто, но Родион так упарился с двумя радиостанциями, что ему показалось, будто он бежал с километр. Из боксов свирепыми быками вылетали «уралы» и ловко подныривали к гаубицам — их тут же облепляли орудийные расчеты, цепляя к ним многопудовые станины. Через час объявили отбой — артполк оживленно потянулся к столовой. Родион ворочал в сапогах занемевшими пальцами. В спешке он не успел натянуть валенки и сунул их под мышку. Взводный на ходу давал ему взбучку. Ноги одно — а тут еще кто-то голову тискал железными лапищами. Большаков искоса поглядывал на Родиона и хмурился.

— Случайно не заболел? — спросил он.

— Есть немного, — поспешил ответить Родион и покраснел: слишком много было извиняющейся жалобы в его голосе.

Не успели солдаты побаловаться чайком, как в столовую влетел дежурный по полку старший лейтенант Воронов и крикнул: «Тревога!» Загремели лавки, посыпались пустые чашки. Артполк выстроился в парке перед боевыми машинами. Над головами пронеслось: «Смирно!» Командир полка простуженным голосом доложил маленькому щуплому полковнику о готовности артиллерийского полка к тактическим учениям и широкогрудой скалой двинулся за ним. Полковник останавливался перед каждым солдатом и цепко скользил по его выправке своими умными глазами навыкате. Командир полка грозно дублировал его взгляд и, если замечал на солдате что-то неуставное, гневно косился на взводного. Полковник неумолимо приближался к Родиону, и Родион с холодным страхом чувствовал, что боится встретиться с ним глазами. Самое ужасное, что он не мог сосредоточиться, собраться, взять себя в кулак, и вот сейчас начштаба дивизии догадается обо всем. Полковник опечатал взглядом бледное лицо Родиона, всковырнул что-то в его зрачках и досадливо дрогнул кончиками бровей.

— Кто вы? — резко спросил он.

— Я? — машинально вырвалось у Родиона, и он вконец смешался, успев отметить, однако, забавность вопроса. — Рядовой Цветков!

Полковник полуобернул красивую голову к командиру полка и, не сводя острых глаз с Родиона, бросил:

— Этот солдат не готов к боевым испытаниям. Сейчас я бы не пошел с ним в разведку.

Родион подсознательно уже был настроен на эти слова и поэтому не удивился тому, что не чувствует стыда, — было только неприятно, что так много людей смотрят на него одного. Стыд пришел потом, когда майор Клыковский подозвал его к себе и спросил:

— Вы больны, Цветков? Замкомвзвода сказал мне, что вы себя плохо чувствуете. Так ли?

— Нет. Я себя прекрасно чувствую, товарищ майор, — помедлил с ответом Родион.

Откуда-то вынырнул Ларин, потный и возбужденный. Что-то прежнее, злое сквозило в нем, от чего Родиону стало совсем тяжко.

— Я с предложением, товарищ майор. Пусть ефрейтор Палийчук заменит Цветкова на время учений. Тот опытный радист, а занимается пустяками. Боюсь, что без него мы связь зарубим. Клыковский задумчиво скривил глаза на Родиона и осторожно усмехнулся: очевидно, ему понравилась какая-то мысль.

— Решай сам, Цветков. Останешься в полку дежурным радистом или с нами поедешь? Знай: учения сложные, в противогазе часами бегать придется. А ты, я вижу, и впрямь квелый какой-то.

Родион понимал, что его испытывают. Опять хлынуло забитое ожесточение и желание противоречить — но все это было лишь внушением. На самом деле, сколько бы он ни уверял себя, что то, что он сейчас скажет, он сделает со злости, — все равно где-то в уголочке души затаившийся противный человечек гнусаво дразнил: «Тебе страшно, не лги, тебе не хочется мерзнуть и бегать в противогазе».

— Я останусь, товарищ майор, — насилу выговорил Родион и постарался придать лицу безразличное выражение.

Клыковский еще немного задержался на глазах Цветкова и уже сердито крикнул:

— Тогда бегом в штаб. Ларин тебе по дороге расскажет что к чему. Вперед!

Они побежали. Родион все время ждал, что Ларин пустится в ехидство и желчь, но сержант молчал, словно и позабыл о нем, — это было страшнее. И Родион не выдержал, схватил Ларина за воротник шинели и закричал в лицо:

— Думаешь, струсил? Но ведь я действительно болен, у меня раскалывается голова. Какого дьявола ты сунулся со своим Палийчуком? Кто тебя просил?

Ларин сперва опешил, потом побледнел и с силой отпихнул Цветкова.

— Совесть мучает, товарищ философ? Не думай, что я мстил тебе. Много чести. Мне нужен радист, а не художник. А ты в радиосвязи, как баран в апельсинах. Ушами прохлопал на занятиях. Думаешь, в игрушки играем?

— Не ври. Я знаю радиостанцию. Не хуже тебя.

— Ладно. Не трепись, — уже великодушно усмехнулся Ларин…

Узнав о том, что его берут на тактические учения вместо Цветкова, Палийчук в восторге шлепнул большим кулаком по коленке.

— Оцэ дило! Оцэ мужская работа. Удружил ты мэни, командир. А то я вжэ мозоли выращую на заднем месте. Не переживай, Цветков. Книжки втихаря читать будешь, стишки пописывать. Иди сюда, я тебе всю премудрость растолкую, хлопчик.

У Палийчука было узкое вислобровое лицо, в которое воткнули мясистый нос. Когда он выпрямлялся у окна в полную стать — в комнате сгущался полумрак. Отбарабанив Родиону все, что входило в его обязанности, Палийчук шумно шаркнул сапогами перед оперативным дежурным, толстеньким майором в очках.