Облаченный в казенное белье, отдающее неуютной сыростью, Родион вышел в холодный коридор и остолбенел: с этими ребятами в новеньких длиннополых шинелях и в шапках с горящими звездочками он, кажется, ехал в одном вагоне.

Первые дни в учебном подразделении принесли Родиону такое чувство, будто он нечаянно заплыл в море, а когда опомнился — уже не хватало сил добраться до берега. Нужно было выкинуть всякую чушь из головы, собраться и расчетливо сохранять себя, видеть только силуэты человечков на далеком берегу.

Растерянность усугублялась еще и болью в груди — боль немного рассосалась, но по-прежнему не давала жить так, как жили остальные новобранцы: в столовую Родион всегда плелся позади строя, злобясь на свою беспомощность. Наконец старшина роты не выдержал и сам повел его в санчасть.

— А ну посмотри, Мария, что там у этого гордеца? — сказал он рыжей медичке с маленьким пятнышком йода на халате.

В казарме старшина приказал: «Цветков, марш в постель! Подъем только в столовую. Увижу одетым — влеплю наряд». Родион нырнул в застиранные простыни, вжался в подушку и расслабленно закрыл веки. Неужели можно хоть на час забыться? Его засасывала вязкая дремота. Но вдруг он спохватился на том, что мучительно заставляет себя спать и не может заснуть. Он через силу открыл глаза и вздрогнул: на него пристально смотрел Колька Фомин, маленький тощий солдат, с которым он ехал в одном купе. Родиону показалось, что Колька смотрит на него с презрением, и он машинально закрылся с головой, закусив от злости подушку. Сон освинцовывал тело, а этот взгляд на остром крючке вытягивал его из омута, как плотвичку.

Колькины глаза словно припаялись к его кровати.

Тогда Родион рывком сорвал с себя одеяло и крикнул:

— Презираешь? Думаешь, сачкую? Какое твое дело сопливое? А ну, раздевайся и ложись на мое место. Боишься? Ну тогда сиди и не корчь из себя героя.

Фомин покраснел от неожиданности и привстал с табуретки. Родион снова закутался в одеяло и слепил веки, не в силах унять дрожь. На душе было скверно, проклевывалась жалость к этому мальцу. В то же время корежил вопрос: смог бы он так выплеснуть злобу, если бы вместо этого заморыша Фомина глядел на него тот, носатый?

Дежурный по роте разбудил Родиона перед вечерней поверкой: «Кончай дрыхнуть. Ужин-то проворонил. Так закутался — не найдешь. Ребята тебе порцайку принесли. В тумбочке». Родион оделся и жадно набросился на хлеб.

Краешком глаза он заметил, что за ним следит Фомин, только уже боязливо, исподтишка. И ему стало неловко.

Старшина построил роту и объяснил задачу: все койки, тумбочки и табуретки в два захода перетащить в казарму химиков. Родион поспешил к табуреткам, пока их не расхватали. Ходить пустым было неприятно. Почему-то сразу вспыхнула неприязнь к тем, кто последовал его примеру.

— Отставить табуретки! — рассердился старшина. — С первых дней хитрить вздумали? Только Цветкову разрешаю: он болен. Остальным разобрать койки.

На улице гудело как в печной трубе, быстро твердели пальцы, и каждый шаг отдавался в сердце. Возле штаба Родион заметил нахохлившуюся фигурку Фомина. Колька то и дело бросал койку на снег, и напарник его чертыхался. Родион понял, что самое страшное сейчас — пройти мимо Фомина. Словно почувствовав чьи-то глаза на своем затылке, Колька обернулся и весь сжался, торопливо схватил кровать и виновато заскрипел сапогами по снегу. Вдруг запнулся и ударился о железную спинку. Не глядя в лицо Фомину, Родион молча взялся правой рукой за койку.

В новой казарме кровати их очутились рядом. После того как старшина несколько раз сделал «отбой» и «подъем», Колька, потный и бледный, зарылся в подушку и тихонько заскулил. Но странное дело: его всхлипы успокаивали Родиона, словно убеждали в каком-то превосходстве, возвращая гордости забытые утешения. Он как бы со стороны увидел свое временное отчаяние. Перебирая в памяти прошедший день, он понял, что не физический страх угнетал его, а именно боязнь унижения. И эта боязнь родилась в тот самый миг, когда носатый толкнул его в грудь с глупой и равнодушной злостью. А теперь он мог заразить ею и Фомина, — так и тянулась бы эта проклятая цепь.

В учебном подразделении Родион пробыл шесть дней. Однажды человек шестьдесят из молодого пополнения построили возле штаба, вернули им документы и повели на станцию. По дороге встречались женщины с буханками хлеба под мышками, крикливые стайки девчат — и было странно видеть их не в кирзовых сапогах и шинелях, а в одеждах и заботах другой и неведомой жизни. Они шутили над всеми солдатами одинаково и всем одинаково желали счастья, никого не выделяя и каждого считая сильным и честным. Одна девчонка, наткнувшись на пристальные глаза Родиона, смутилась и быстро крикнула: «Здравствуй, солдатик! Как звать-то тебя?» Родион вздрогнул, но промолчал. «Как звать меня? — усмехнулся он втайне. — Я и сам не знаю, милая девушка. Да и зачем тебе пустой звук. Прощай, человечек в пуховом платке». Родион вдруг обернулся, и девчонка, словно загадавшая, что странный солдатик еще раз посмотрит на нее, радостно приподнялась на цыпочки и замахала ему красной варежкой. Как внезапно всходит солнце над этим миром!

В вагоне кто-то потянул Родиона за рукав.

— Эй, парень, давай к нашему шалашу.

Это были ребята одного возраста с ним. Их тоже называли годичниками, как и всех, у кого было высшее образование. Друг друга они узнавали быстро. Родиону было неловко чувствовать, что они питают к нему что-то вроде нежности. Знакомая небрежность в оценках, многозначительные остроты, заменяющие точку зрения, и все то неуловимое, что присуще студентам, взволновало на миг Родиона. Парни так спешили высказаться, что бесшабашно перескакивали от египетских саркофагов к президенту Рейгану. Через минут двадцать Родион понял, что пошли бесконечные вариации одной и той же темы, и полез на верхнюю полку. Ему опротивели слова.

Ночью высадились на скучной одинокой станции и километра два топали по остервенелому холоду. Проклиная себя за то, что не взял сапоги на размер больше, Родион изо всей силы шевелил слипшимися от тесноты пальцами, которые порой совсем переставал чувствовать.

В предутренней сизоватой мути расплывчато проступали плешивые сопки с редкими островками леса. Снег лежал только в канавах, деревья попадались редко. Слева, упираясь одним боком в степь, а другим в речную излучину, чернела тонкая веревочка финских домиков; справа на несколько сот метров небрежно вытянулись многоэтажные полковые казармы танкистов, мотострелков, саперов.

Родион поискал глазами Фомина — тот плелся на левом фланге. Родиону опять стало неловко от мысли, что этот Филиппок нужен ему для взбадривания духа. И поэтому, когда узнал через два часа, что будет служить с Колькой в одной части, даже расстроился.

В артполк их повезли на машинах. Долго кантовали в спортзале, один сержантик все выспрашивал музыкантов и заносил фамилии в блокнотик, обещая райскую жизнь. Двоих он все-таки искусил: этих Родион невзлюбил еще в учебке. Когда вошли офицеры и кто-то бравурно крикнул: «Смирно!» — молодняк неуклюже сыпанул с брусьев и перекладин, забрякал ремнями, кривым забором вырос перед коренастым подполковником.

— Здравствуйте, товарищи солдаты!

Ответили кто во что горазд. Жесткие усики начальника штаба разошлись гармошечкой — от улыбки лицо его посуровело. Он был легконогий и острословый, но за веселостью его угадывался властный нрав.

— Маляры, плотники, слесари — два шага вперед!

Прошелестел смешок. Вышли трое и покраснели — не подвох ли? Долговязый парень что-то прикинул в уме и тоже вышел из строя. К ним подошел кудрявый капитан и записал фамилии.

— Художники — три шага вперед!

У Родиона непроизвольно дернулись плечи, но он сдержал себя. Движение его тут же перехватил начштаба.

— Вы рисуете, товарищ солдат? Почему боитесь признаться?

Родион, сцепив зубы, молчал. Мучительным представилось ему возвращение к краскам. К чертям! Он просто рядовой Цветков. Он никогда не восхищался картинами Гойи, не подражал Моне. Он и за тысячу лет не срисует яблоко, пускай оно будет самым круглым в мире. Не напоминайте человеку о том, что он оплакал, дайте ему помириться со своей заурядностью.