– Но как же вы воспользуетесь этими нравственными силами? – спрашивал Привалов. – Опять-таки должна существовать форма, известная организация…

– Совершенно верно. Только здесь форма является средством, а центр тяжести перемещается с экономических интересов на нравственные силы. Притом здесь организация совсем не играет такой роли, как при осуществлении экономических интересов. Чем объяснить, например, живучесть нашего раскола и сектантства? Формальная сторона здесь является только побочным обстоятельством, а важны именно нравственные побуждения.

При последних словах глаза у Лоскутова заблестели, и он тяжело вздохнул, точно свалил гору с плеч.

В доме Ляховского шли деятельные приготовления к балу, который ежегодно давался по случаю рождения Зоси четвертого января. На этом бале собирался весь Узел, и Ляховский мастерски разыгрывал роль самого гостеприимного и радушного хозяина, какого только производил свет.

Приготовления к нынешнему балу доказывали своей торжественной суетой, что готовится нечто из ряду выходящее вон, не в пример прошлым годам. Вездесущий Альфонс Богданыч, как гуттаперчевый мяч, катался по всем комнатам, все видел, все слышал и все и всех успевал обругать В нем говорил теперь не слуга или наемник, обязанный выполнить хозяйское приказание, а истинный артист. Предстоящая «забавка» была для Альфонса Богданыча самым серьезным делом, требовавшим глубоких соображений и слишком много «счастливых мыслей», как выражался он. За этими счастливыми мыслями Альфонс Богданыч по сту раз в день являлся к Зосе и наипочтительнейше начинал:

– Если Софья Игнатьевна не захочет дать мне совет, я погиб… У Софьи Игнатьевны столько вкуса… Боже, сколько вкуса! И глаз… о, какой острый, молодой глаз у Софьи Игнатьевны! Мне нужно думать целую неделю, а Софье Игнатьевне стоит только открыть ротик…

Но он не ограничивался одной Зосей, а бежал так же стремительно в нижний этаж, где жили пани Марина и Давид. Конечно, пани Марина очень любила русскую водку, но она не забыла еще, как танцевала с крутоусым Сангушко, и знала толк в забавках Гордый и грубый с пани Мариной в обыкновенное время. Альфонс Богданыч теперь рассыпался пред ней мелким бесом и в конце концов добивался-таки своего.

Пани Марина, высокая и когда-то замечательно красивая женщина, теперь являлась жалкой развалиной. Обрюзглое лицо, мешки под глазами, красный нос, мутный тупой взгляд больших темных глаз и дрожавшие руки красноречиво свидетельствовали, чем занималась пани Марина в своих пяти комнатах, где у Приваловых был устроен приют для какого-то беглого архиерея Обстановка этих комнат была устроена практическим Альфонсом Богданычем из разных остатков и обрезков. Сборная мебель, полинявшие драпировки, слишком старые ковры на полу – все говорило о том, что он владел золотой способностью создавать из ничего.

– Только одно слово, пани Марина, а иначе – я погиб… Только одно слово. О, пани все на свете знает… пани все видела, пани стоит сказать одно слово, и мы все спасены.

Сделав таинственное лицо, Альфонс Богданыч подходил на цыпочках к пани Марине, наклонялся к самому уху и шептал сладко и льстиво:

– О! пани Марина, кто же не знает, что вы первая красавица… во всей Польше первая!.. Да… И лучше всех танцевали мазурочки, и одевались лучше всех, и все любили пани Марину без ума. Пани Марина сердится на меня, а я маленький человек и делал только то, чего хотел пан Игнатий.

После этого вступления пани Марина наконец сдавалась на «одно слово», и Альфонс Богданыч выпытывал из нее все, что ему было нужно. Они беседовали по целым часам самым мирным образом, как самые лучшие друзья, и пани Марина оставалась очень довольна, рассматривая принесенные Альфонсом Богданычем образчики разных материй и план забавок.

– Мы откроем бал полонезом Огиньского, – рапортовал он, подпрыгивая на своем стуле. – Для паненки Зоси костюм из желтого атласа. Для пары нарочно выписываем из Сибири одного шляхтича: от-то танцует!..

Пани Марина сделала вопросительное лицо, и Альфонс Богданыч поспешил поправиться:

– О, конечно, он не так хорошо танцует, как танцевали кавалеры с пани Мариной… Но пан Игнатий хочет видеть настоящую мазурку, знаете, мазур Хлопицкого? Не мазуру Контского, а мазур Хлопицкого… Паненка Зося не знает про кавалера… Сюрприз, все сюрприз, везде сюрприз…

Это известие оживило пани Марину, и она отнеслась к счастливой мысли Альфонса Богданыча с глубоким участием и обещала свою помощь и всякое содействие.

Зося хотя и не отказывалась давать советы Альфонсу Богданычу, но у нее на душе совсем было не то. Она редко выходила из своей комнаты и была необыкновенно задумчива. Такую перемену в характере Зоси раньше всех заметил, конечно, доктор, который не переставал осторожно наблюдать свою бывшую ученицу изо дня в день.

– Я советовал бы вам ежедневно проводить непременно два-три часа на воздухе, – говорил доктор.

– Хорошо… – как-то безучастно соглашалась Зося. – А что, как здоровье Nadine? Вы давно у них были, Борис Григорьич?

Зося сделалась необыкновенно внимательна в последнее время к Надежде Васильевне и часто заезжала навестить ее, поболтать или увезти вместе с собой кататься. Такое внимание к подруге было тоже новостью, и доктор не мог не заметить, что во многом Зося старается копировать Надежду Васильевну, особенно в обстановке своей комнаты, которую теперь загромоздила книгами, гравюрами серьезного содержания и совершенно новой мебелью, очень скромной и тоже «серьезной».

Только с двумя привычками Зося была не в силах расстаться: это со своими лошадьми и с тысячью тех милых, очень дорогих и совершенно ненужных безделушек, которыми украшены были в ее комнате все столы, этажерки и даже подоконники. Между прочим, в новой обстановке, которую устраивала себе Зося, обходилось не без курьезов: так, рядом с портретом Дарвина на стене помещался портрет какого-то английского скакуна, под бюстом Шиллера красовался английский жокей и т. д. Комната Зоси выходила окнами на двор, на север; ее не могли заставить переменить эту комнату на другую, более светлую и удобную, потому что из своей комнаты Зося всегда могла видеть все, что делалось на дворе, то есть, собственно, лошадей.

– В вас есть небольшая перемена… – осторожно пробовал навести разговор доктор.

– Понятное дело, Борис Григорьич, нам пора и за ум приниматься, а не все прыгать на одной ножке, – довольно грубо отвечала Зося, но сейчас же поправилась. – Вы, милый мой доктор, тысячу раз уж извините меня вперед… Я постоянно оказываю вам самую черную неблагодарность. Вы ведь извините меня? Да?

«Нервы», – думал про себя доктор, напрасно стараясь придумать какое-нибудь средство, чтобы оживить Зосю.

Впрочем, Зося оживлялась и сама, когда у них в доме бывал Лоскутов. Он зимой часто приезжал в Узел и бывал у Ляховских. Игнатий Львович постоянно твердил дочери: «Это редкий экземпляр, Зося… очень редкий. И замечательно умный экземпляр. Советую тебе поближе сойтись с ним. Общество умных людей – самая лучшая школа». Зося по-своему пользовалась советами отца и дурачилась в присутствии Лоскутова, как сумасшедшая. Ее забавлял этот философ не от мира сего, и она в его присутствии забывала свою скуку. Надежда Васильевна иногда встречалась с Лоскутовым у Ляховских, и они втроем проводили очень весело время.

Половодов и Виктор Васильич несколько раз заглядывали к Зосе и пытались настроить хозяйку по-старому, но дело не клеилось. Зося скучала в их обществе, и «Моисей» наконец решил, что она «совсем прокисла и обабилась». Отделаться от Половодова было не так легко, потому что он в некоторых случаях имел терпение ходить по пятам целые месяцы сряду. Чтобы попасть в тон нового настроения, которое овладело Зосей, Половодов в свободное время почитывал серьезные статейки в журналах и даже заглядывал в ученые книги. Главным двигателем здесь являлось задетое самолюбие, потому что Половодов, как все мелкие эгоисты, не переносил соперничества и лез из кожи, чтобы взять верх. Но на этот раз последнее было довольно трудно сделать, потому что в философии Половодов смыслил столько же, сколько и в санскритском языке.