Когда пришло время чертить на доске, он повернулся спиной к классу, но тотчас же вспомнил, что именно в таком положении легче всего нарушается дисциплина; делая чертёж, он поминутно оборачивался. Как назло, тряпка оказалась плохо выжатой, доска была чересчур мокрой, мел скользил по ней с душераздирающим писком, а линии получались рахитично бледные. Он с испугом увидел вдруг, как Тоня Куликова прижала ладони к ушам — неужели оставалось всего десять минут до конца урока!

Торопливо доведя запись теоремы до конца, он вдруг радостно сообразил, что ведь Тоня Куликова не выносит скрипа…

«Дура! Вот я ей покажу! Зачем она меня путает?»… — подумал он.

Прохаживаясь поперёк класса от стены к стене, он видел, словно в зеркале, что движения его стали плавными и уверенными. Было приятно, что, когда он шёл налево, глаза всех учеников поворачивались за ним налево, а когда сворачивал вправо, взгляды ребят следовали за ним неотступно.

Если бы ещё удалось хоть на минуту присесть на стул, победа была бы полной!..

— А сейчас, — громким голосом сказал Миша, — мы посмотрим, как вы усвоили доказательство этой теоремы.

И он сел.

Вызвать надо было кого-нибудь из намеченных по конспекту, но уже минут десять, как казалось Мише, ему не давало покоя хмурое лицо одной ученицы, там, в дальнем конце класса. Это лицо как-то странно притягивало его, хотя он старался не смотреть на него.

«Вот я сейчас её и вызову», — решил Миша.

Быстро прикинув в уме план расстановки парт, он хотел вспомнить её фамилию, — она не вспоминалась. Тогда, посмотрев на неё в упор, он сказал:

— Ну вот, например, попросим вас выйти к доске.

Следя за направлением его взгляда, весь класс обернулся, лицо ученицы, к которой Миша обратился, стало зло удивлённым, и тут же он мгновенно понял, что вызывает к доске методистку Маю Петровну…

Содрогнувшись от своей ужасной ошибки, Миша хотел было извиниться, но поднялась вдруг и пошла к доске, словно именно её и вызывали, Зоя Столярова (третья колонка у двери, пятая парта, левая сторона).

Миша знал, что это была лучшая ученица в классе, и видел по её доброму, умному и жалостливому лицу, что она хочет его выручить, но он так же хорошо знал, что вызывать к доске лучших учениц не полагается; так поступают недобросовестные учителя, если на их урок приходят обследователи из гороно.

Зоя уже бойко стучала мелом по доске, доказывая теорему, когда на первых партах поднялся вдруг лёгкий шум, ученики задвигались, шум донёсся и из коридора; шёпот пронёсся по классу, и Миша понял, что прозвенел звонок, которого он не услышал.

Сознавая, что теперь всё пропало и вряд ли ему поставят хорошую оценку за проваленный урок, он сказал Зое Столяровой:

— Садитесь, пожалуйста. Вы доказали теорему правильно, но я вас не вызывал.

Затем он быстро продиктовал классу номера задач, которые следовало решить дома.

У дверей к нему подошла Тоня Куликова.

— Ты только, пожалуйста, меня не жалей! — дрожащими губами сказал Миша.

Она испуганно на него посмотрела: у него было белое лицо и потный лоб. Обогнав её, Миша пошёл по коридору, ни на кого не глядя. У лестницы он замедлил шаг: на нижней площадке, окружённый плотной толпой учеников, стоял Николай Павлович. Сверху было видно, как он пытался продвинуться к ступенькам, и толпа ребят, не расступаясь, подавалась вслед за ним. До Миши донеслись громкие голоса:

— Николай Павлович, что вы ему поставили?

— Честное слово, мы хорошо поняли!

— Поставьте ему пять, Николай Павлович!..

Миша быстро свернул в сторону и взбежал по лестнице наверх; здесь, на пустынной тёмной площадке, он простоял всю перемену.

После звонка он спустился в учительскую. Обсуждение урока началось тотчас же. Студенты сидели за большим столом; практиканту полагалось говорить первым.

Держась за спинку стула и глядя на большой крюк, на котором висела рама с расписанием, Миша сказал:

— Я провалил урок.

Мая Петровна постучала толстым карандашом по столу.

— Конкретнее, Новожилов. Нас интересует анализ урока, а не ваши эмоции.

— Да что ж тут анализировать, — уныло ответил Миша. — Потерял связь с классом, лиц не видел, звонка не услышал, приготовленный материал не успел изложить…

— Всё? — спросила Мая Петровна.

— Всё.

Он устало, боком опустился на стул.

Мая Петровна открыла блокнот.

— Выступление Михаила Кузьмича Новожилова, — сказала она, — было самокритичным, но недостаточно конкретным. Я позволю себе остановиться на целом ряде деталей…

С холодным жаром, свойственным молодым методистам, она начала разбирать детали урока, пересыпая свою речь излюбленными выражениями: «Я позволю себе» и «Я мыслю себе». Фразы её были какие-то шарообразные, они словно выкатывались из её маленького круглого рта и лопались тут же над столом, как пузыри.

Миша исподлобья, украдкой поглядывал на Николая Павловича. Учитель дёргал свои густые выцветшие брови и тихонько покашливал; этого жеста и этого звука Миша побаивался ещё в седьмом классе.

— Позвольте! — гудящим голосом сказал вдруг Николай Павлович. — Я не понимаю, что происходит… Ты в самом деле убеждён, что дал плохой урок? — Возмутившись, он обратился к своему бывшему ученику на «ты». — Да я временами любовался тобой!.. Великолепно объяснил теорему, свободно расхаживал по классу, умудрился сесть на стул, ведь ты даже улыбался, чёрт возьми!

— Урок всё-таки не спектакль, — тонко заметила Мая Петровна.

— Хороший учитель всегда немножко артист, — резко сказал Николай Павлович; увидев её испуганное лицо, он вежливо добавил: — Между прочим, это придумал не я, а Макаренко… Что касается звонка, Миша, то действительно, он застал тебя врасплох. Но ведь я на своём первом уроке выпалил весь приготовленный материал за пятнадцать минут и остальные тридцать стоял и таращил глаза на детей!.. Брр! Даже вспомнить страшно…

— Аналогичный случай был во вторник в шестой группе, — кивнула головой Мая Петровна.

— Теперь насчёт конспекта, — продолжал Николай Павлович; он подумал секунду, очевидно, выбирая выражения. — Насчёт клеточек и всякой там терминологии… Это всё очень нужные вещи. Необходимейшие! — сердито прогудел он. — Да главное-то не в этом… Перед вами на партах сидят люди, и какой бы ты предмет ни преподавал, ты для них учитель жизни, а это ни в какие клеточки и ни в какую терминологию не умещается… А мы ужасно любим всякую чепуху! «Первая колонка у окна», «вторая колонка»… Да не колонки это, а дети! И извольте любить их, узнавать их не по номеру парты, а по душе, по сердцу, по характеру…

Глядя влюблёнными глазами на своего старого учителя, Миша испытывал такое острое, захлёбывающееся чувство благодарности к нему, какое бывает только в юности. И, как это бывает в юности, ему захотелось быть во всём похожим на Николая Павловича: обладать таким же гудящим голосом, завести желтоватые трёпанные брови, научиться так же закладывать винтом ногу за ногу, угрожающе покашливать, — приобрести привычки, которых, к сожалению, у Миши ещё не было. Он уже забыл свои переживания в классе. И уже не важна была ему оценка урока. Он чувствовал, что и Николай Павлович хвалит его, в общем-то, наполовину зря, лишь бы досадить методистке; борьба шла поверх него, поверх его жалкого, неумелого урока.

И, несмотря на то, что именно так он думал о своём уроке, по мере того, как учитель говорил, Миша вырастал в собственных глазах. Ему казалось, что он понял вдруг то, о чём так нескладно и так редко думал.

В мелкой институтской суетне, в стремлении сдать сессию, дотянуть до стипендии он забывал о том, ради чего жил. Как много глупых и тусклых слов он произносил в общежитии, на собраниях, в аудитории! Какие мелкие чувства его волновали!..

Ему представилась неведомая школа; она стояла почему-то в снегу, трещат дрова в классной печке, распахивается свежевыструганная дверь, он входит в класс… И дальше открывается мир, где нарушены все обыденные пропорции…