Израиль Моисеевич Меттер

Сердитый бригадир

Никогда нельзя было заранее сказать, что именно взбредёт Сёмке в его дурацкую башку. У него был мерзкий характер: он очень любил выпячивать своё «я». Вероятно, он чувствовал свою незаменимость, и от этого в Сёмке развилось такое самомнение, что весь наш коллектив ничего не мог с ним поделать.

Я-то лично всегда говорил, что нужно поменьше вокруг него танцевать, но старший мастер, Павел Герасимович, авторитетно грозился:

— За Сёмку, ребята, вы мне отвечаете головой!

И приводил цифры, во сколько Сёмка обошёлся училищу. Но я его всё равно буквально не переваривал. Особенно после того, как он покалечил Тузика. Если бы меня тогда ребята не удержали, я бы этого Сёмку измолотил. Они меня оттащили на озеро и стали поливать водой; у меня зубы скрипели, говорят, я на психического был похож. Потом мне уж ребята рассказывали, что Павел Герасимович велел за мной следить: он боялся, что я Сёмке в рацион нам чаю толчёного стекла.

Тузика мы выходили, нам девочки помогли из группы овощеводов, но только он до сих пор волочит заднюю правую ногу. И это бы ещё ничего, — бывают и люди инвалиды, — но главное — он стал какой-то пуганый. Раньше у него хвост был бубликом, а сейчас всегда поджатый, и на это больно смотреть. Ходит такой печальный, голову свесит до земли и всё озирается, вздрагивает. Он раньше во сне всегда рычал, потому что щенкам снятся взрослые сны, а пожилым собакам, наоборот, видится детство, поэтому они во сне повизгивают. А теперь у него в голове всё спуталось…

Я не очень-то люблю, когда собака лижет руки хозяина. Мне кажется, что это её немножко унижает. Поскольку собака — друг человека, то друг не может быть рабом. Пёс должен слушаться человека, как старшего товарища. Тузика мы так и воспитывали. Он у нас был добрый, но гордый и обидчивый. А после истории с Сёмкой у Тузика в душе что-то поломалось. Он стал жить так, как будто его окружали враги. И хвост он опускал для того, чтобы показать, что он навсегда сдался.

Некоторые ребята совершенно махнули на него рукой. Володя Сатюков, из группы животноводов, сказал:

— Самое противное — смотреть на чужое унижение.

Он даже предложил продать Тузика в медицинский институт для опытов. Потом, когда нас уже разняли, Володька утёр расквашенную губу и признался:

— Насчёт продажи я, конечно, хватил… А даром его вполне можно отдать.

Он вообще-то парень не злой, Володька, но только ему кажется, что если животное не доится или не даёт шерсти, то его можно пускать на мыло.

Мы с ним сколько раз спорили. Я говорю:

— Как же ты собираешься обращаться с животными, если ты их не любишь?

— Целоваться, во всяком случае, не собираюсь, — говорит Володька. — Моё дело — взять от коровы побольше молока.

— А как она не даст?

— Не даст молока, возьму котлеты, — смеётся Володька.

Он вообще у нас на скотном дворе старается всё делать исключительно по-научному. И ласки принципиально не признаёт.

— Это всё сопли, — говорит Володя Сатюков.

Но он однажды здорово сел в лужу.

От Туфельки Валя Катышева всегда таскала по три ведра в день, а Володька в свою смену стал приносить по полведра, и то не каждый раз.

Павел Герасимович вызвал их двоих, спрашивает:

— В чём дело, Сатюков?

— Моя точка зрения, — отвечает Володя, — что у неё недостаточно массированное вымя.

— А вы как располагаете, Катышева? — спрашивает Павел Герасимович.

Валя Катышева у нас шепелявит. Она поэтому разговаривает осторожно, выбирая такие слова, чтобы там не было буквы «ш». Валя говорит:

— Вот новости! Туфелька давно раздоена.

— В чём же тогда суть? — спрашивает Павел Герасимович. Валя вся покраснела и говорит:

— Без песен она молоко зажимает.

Володька, конечно, разбушевался и даже стал обзывать Валю, но Павел Герасимович остановил его и говорит:

— Между прочим, Сатюков, такие случаи на практике бывают.

Они пошли в коровник, Валя взяла подойник со скамейкой, протягивает Володе.

Он пристроился, набрал в руку вазелина, стал массировать вымя. Корова стоит спокойно, хвостом бьёт мух. У Володьки аж пот выступил на лбу. Начинает доить… Пустой номер. Нету молока. Начисто.

— Картина ясная, — сказал Павел Герасимович. — Теперь вы, Катышева.

Садится Валя на скамейку, чешет корове бок, чтобы она успокоилась, и тихонько затягивает:

Корова перестала бить мух, повернула голову на голос, слушает. Володька Сатюков крутит носом.

А Валя поёт.

— Почём билеты в оперу? — спрашивает Володька.

Тут она как взялась за вымя, молоко как ударит в подойник — и пошло, и пошло… Павел Герасимович тут же авторитетно сказал:

— Вот, Сатюков, что значит индивидуальный подход к живому организму. Такую же картину мы имеем с Сёмкой. Белов, Константин, попрошу тебя снять очки.

Я снял свои очки, понимая, что мы сейчас пойдём мимо Сёмки. Дело в том, что он ненавидит очки. От них он становится как припадочный. Сёмке три раза в жизни вставляли кольцо в ноздри. И все три раза это делал наш кузнец в очках. С тех пор у Сёмки в голове буквально всё мутилось, когда он видел очки.

Вообще-то у нас в училище из-за него было уже много неприятностей. Но Павел Герасимович очень ценил его за породу. После того как Сёмка поднял на рога очкастого заведующего чайной и закинул его за дрова, стоял вопрос о переводе Сёмки в другой район. Но Павел Герасимович повсюду ездил и доказывал:

— В крайнем случае выгоднее перевести завчайной, чем племенного быка.

В конце концов и сам пострадавший забрал свою жалобу: училище заплатило ему за порванный пиджак, а суда он боялся: были свидетели, что Сёмка поднял его, когда завчайной лежал нетрезвым на территории нашей усадьбы.

Сейчас, когда мы проходили мимо Сёмкиного стойла, он положил свою короткую, грузную морду на перекладину и зло переминался с ноги на ногу. Чёрная шерсть на его гладком каменном туловище лоснилась. Я-то лично не уважаю такую тупую силу, восхищаться тут особенно нечем. Не велика заслуга покалечить нашего доброго Тузика. Сила есть — ума не надо. Но Павел Герасимович, наверное, придерживался другого мнения. Он сказал, проходя мимо Сёмки:

— Красавец!

— Сёмка стрельнул в него маленькими бешеными глазками и промычал: «Поговори, поговори у меня!..»

Мы все с благодарностью посмотрели на толстую цепь, которая, свисая из кольца в бычьем носу, обматывала его переднюю ногу.

Не думал я, что в тот же вечер мне придётся встретиться с Сёмкой на воле.

Пошли мы с Володей Сатюковым накосить клевера для молодняка. Сперва было здорово жарко, а потом солнце стало униматься. В наших северных местах земля остывает быстро, особенно в низинах: туда раньше всего заползает холод и гонит с земли пар, туман. Косили мы и а взгорье, на холме. А холм спускался к маленькому озерку. Берега у него были тряские, топкие: станешь на траву и трясёшься, как на пружинном матраце.

Клеверу на холме было не так чтоб много: только полакомиться телятам. Над ним гудели и ныли пчёлы. Мы лежали на скошенной траве. Рядом на кусте висела густая паутина. Она была выткана в форме правильного многоугольника, словно паук решал трудную геометрическую задачу. Я сказал об этом Володе. Он удивлённо на меня посмотрел:

— Неужели ты можешь думать о такой чепухе?

Володя попал в моё самое больное место: я действительно часто замечал, что думаю о разной ерунде. Мне уже давно хотелось научиться думать на серьёзные темы. И, главное, уметь высказывать свои мысли. На наших комсомольских собраниях это просто была мука: я совершенно не умел выступать. Иногда ещё у меня получалось, когда я разозлюсь, когда с кем-нибудь несогласен. А если человек говорит правильно, то добавить я уже ничего не мог и только жалел, что это не я догадался сказать.