— Мама, ты видишь, он сам!.. — сказал физик.
— И почему наше Грибково такое несчастное! — воскликнула вдруг Татьяна Ивановна.
Рыжий физик поперхнулся чаем и закашлялся. Старушка ударила его маленьким кулачком по спине.
— Потому что чёрт знает чему и как учат в институте! — сказал он, утирая слёзы. — Надо полагать, ваши друзья в Ленинграде провожали вас сюда, как героя? Как же, в село поехал! Курская губерния, край непуганых птиц!.. У нас любят вокруг нормального закономерного поступка юноши создать ореол героизма. Приучили! На меньшее, чем на геройство, у молодого человека и рука не подымется! Мараться, видите ли, неохота… Один — Чапаев, другой — Нахимов, третий — академик Павлов… А не желаете ли, голубчик, быть просто Иваном Ивановичем Ивановым? Ежели Иван Иванович порядочный человек и честный работник, то это не мало!.. Внушили юношеству, что каждый может греметь на всю страну. Он с пелёнок и готовит себя к этому грому. А потом головой вниз — кувырк!.. Уезжайте вы отсюда, голубчик. Смотреть на вас в школе тошно, — каким-то жалобным тоном закончил он.
— Мне и самому тошно, — сказал Ломов. — Только я думал, что это со стороны не так заметно…
— Заметно, заметно, — успокоил его Лаптев. — На моей памяти у нас в школе не первый директор, привыкли разбираться…
— И при всех директорах вы громко разговариваете дома за чаем и молчите на педсоветах?
Лаптев дёрнулся на стуле, словно его толкнули в спину. Старушка тихо сказала: «Получил?». Татьяна Ивановна хмуро посмотрела на Ломова.
— А вам известно, товарищ директор, мнение начальства об учителе Лаптеве? — спросил физик. — Поинтересуйтесь моим личным делом. И ежели что останется неясным, то дополнительный материал соберёте у завуча и в Курске у Валерьяна Семёновича Совкова… Вероятно, они расскажут вам, как я неоднократно порочно выступал на районных и областных конференциях. Правда, мамаша?
Он наклонился и поцеловал у старушки руку.
Почувствовав, что его присутствие становится тягостным, Ломов встал, поблагодарил за чай и спросил, нет ли у Татьяны Ивановны чернил.
На улице всё так же лил дождь.
5
Порой бывает так, что хочешь отремонтировать в машине какую-нибудь мелочь, и вдруг выясняется, что все главные узлы никуда не годятся.
Ломов ещё не освоил всего механизма Грибковской школы, он ещё бродил в потёмках, замечая только то, обо что стукался лбом.
Ему было больно видеть, как плохо устроена жизнь многих ребят, живущих по шесть дней в неделю без семьи. Сам не избалованный щедрым детством, он в душе удивлялся тому, как удаётся этим детям хорошо учиться и с каким сокрушительным желанием они это делают.
Иногда по утрам он стоял у порога школы и смотрел на ребят, взбирающихся со всех сторон по гребням холма. Часто попадались на глаза маленькие фигурки младшеклассников. В старой отцовской или материнской обуви, иногда без чулок, малыши размахивали драными полевыми сумками, парусиновыми портфельчиками, связками книг и весело кричали ещё издалека:
— Здравствуйте, Сергей Петрович!
Быть может, странно, что именно в эти минуты, когда Ломова одолевали грустные мысли, он больше всего радовался, что избрал профессию сельского учителя.
А невесёлые мысли приходили потому, что нестерпимо хотелось тотчас же одеть этих ребят, хорошенько умыть, накормить их чем-нибудь особенно вкусным…
С завучем отношения портились. Даже когда она к нему не обращалась, он чувствовал на себе её тяжёлый, язвительный взгляд. Нина Николаевна считала, что молодой директор запустил учебно-методическую работу и чрезмерно увлекается бытовыми и внешкольными вопросами…
На одном из педсоветов в конце первой четверти завуч резко возразила против воскресного похода старшеклассников в лес за грибами.
— Мы выпускаем не путешественников, Сергей Петрович, и не клубных затейников, а грамотных людей. В старших классах двадцать процентов двоек, а они у вас в хоре поют.
— У нас скучно, — сказал Ломов.
— У нас не цирк, а школа, — отрезала завуч. — Получается так, что ученик, желая попасть в какой-нибудь танцкружок, наспех исправляет свою двойку, не вкладывая в это никакого смысла. Он старается не потому, что это нужно Родине, а затем, что это сулит ему развлечение. И ещё я хотела сказать вам, Сергей Петрович, в присутствии всего учительского коллектива: ваше личное участие в школьной самодеятельности безусловно подрывает авторитет. Если директор будет танцевать вприсядку под баян, основы воспитания колеблются…
Вскоре после этого педсовета Ломова вызвали в облоно. Его не было в кабинете, когда звонили из Курска, и вызов передала ему Нина Николаевна. Хотя она и сказала, что не знает, по какому поводу его требуют в город, но её блёклые глаза торжествовали.
На другое утро Ломов шёл по травянистой обочине большака, выбирая места посуше, когда его нагнал Романенко в своей рессорной бричке.
— Хозяину привет! — крикнул он, сдерживая жеребца. — Куда путь держим?
— На станцию, — ответил Ломов.
— Бедность наша, — сказал Романенко. — У директора школы коня нету! Обзаводиться надо, товарищ Ломов…
Он легко на ходу выпрыгнул из брички, швырнул вожжи на сиденье и пошёл рядом.
— Пройдёмся маненько…
Они шли некоторое время молча.
— Как с интернатом? — спросил Романенко. — Лес достали?
— Пока нет, — хмуро ответил Ломов.
— Фондовый товар, — вздохнул Романенко. — Я так полагаю, городскому человеку в наших условиях трудно. По Ленинграду не скучаете?
— Нет.
— Был я один раз в Ленинграде. Четыре года назад. В сорок шестом. Культурный город. Каждый камень помнит исторические события. С харчами было в сорок шестом туговато. А нынче, я полагаю, всего — завались?..
От Романенко душно пахло луком и тем стойким запахом вина, который уже не зависит от того, пил ли он час назад или неделю назад.
— Теперь такой вопрос, — сказал он, как всегда загадочно, перескакивая с одного на другое, — привезут тут на той неделе в одно место телеграфные столбы. По стандарту они не подойдут. А лес сухой, выдержанный, в аккурат для вашей пристройки…
— Послушайте, — остановился Ломов. — Вы для чего мне всё это рассказываете?
Романенко тоже остановился; наклонив голову, он высморкался в грязь.
— Исключительно для пользы дела.
Лицо у него было привычно добродушное и бесхитростное.
— Если вы думаете, — сказал Ломов, — что телеграфные столбы могут повлиять на успеваемость вашего сына…
— Боже спаси! — крикнул Романенко, замахал руками и рассмеялся. — Та разве ж я не понимаю?.. И думки такой не було!
— Вот и хорошо. А теперь я хотел бы побыть один. Мне нужно собраться с мыслями.
— Бувайте, — сказал Романенко.
Он всегда переходил на полурусский-полуукраинский жаргон, когда у него что-нибудь не удавалось.
Бричка исчезла за бугром.
В поезде Ломов составил список дел, которые ждали его в Курске.
С ним происходила странная вещь: он сам чувствовал, что, чем больше реальных осложнений возникало на его пути, тем он становился упрямее. Обнаружилось вдруг, что, разозлившись, Ломов гораздо больше владеет собой, своими мыслями, чем в обычном состоянии. Он видел, что с тех пор, как ему удалось определить своих друзей и врагов, жизнь в Грибкове стала осмысленнее.
Обежав в Курске до обеденного перерыва все необходимые места и нагрузившись покупками для школы, уставший и голодный, он пришёл в облоно. На лестнице его встретила толстенькая инспекторша Угарова. Не заметив его, она спускалась по ступенькам, низко наклонив голову, словно рассматривая носки своих бот.
— Здравствуйте, Елизавета Михайловна! — весело крикнул Ломов.
Она вздрогнула и подняла заплаканное лицо.
Угарова изредка бывала в Грибковской школе. Ломову нравилась её застенчивость и то, что она не корчила из себя начальство.
Увидев сейчас её заплаканные глаза, он участливо спросил:
— Что с вами, Елизавета Михайловна?
