Что-то ты, Заинька, поделываешь на новом месте? [Из Баку Май снова был со своей бригадой переброшен на Запад.]

Так хочется тебя обнять и поцеловать твое молодое пушистенькое существо.

Жду от тебя весточек, написанных чернилами (карандаш стирается!) Дорогой любимый сынка, что тебя окружает? Есть ли новые интересные впечатления?

Целую. Твой пап»^[405].

«Портрет С. М. Романовича. 1945». Карандаш. Бурное живописное переплетение, «суета» штрихов, завивающихся спиралями, перечеркивающих друг друга, то сгущающихся до черного пятна, то легкой извивающейся линией повисающих в пространстве фона. Из этого свободного плетения возникает совершенно реальная фигура — плотная, объемная; возникает характерная голова с оттопыренными ушами, тонко поджатыми губами и глубоко посаженными глазами, тонущими в удлиненных черных орбитах. Ироничное, умное, на редкость оригинальное лицо, какого не забудешь.

П. Митурич — Ю. Митурич.

«Утро, полдень провожу с Ляховицким. Пришел посмотреть живопись. Это один из самых серьезных моих учеников. Он живет исключительно живописью…»^[406]

Май: «Фактически Моисей Давидович Ляховицкий не был учеником Митурича — во Вхутемасе он учился у Фаворского^[407]. Но относился к Митуричу как истинный ученик. Приходя к Митуричу, он приносил с собой папку с новыми рисунками. Смотрели рисунки, подробно разбирали их. Отец всегда одобрял Моисея Давидовича, склонного к сомнениям, и все-таки Ляховицкому всегда приходилось делать заметное усилие, чтобы решиться показать свои рисунки. Так что порою, когда, провожая его, отец спрашивал: „А что у вас в папке? Может быть что-нибудь новое?“ — Ляховицкий испуганно махал рукой: „Нет, нет, это просто так“… И потому как он был смущен, легко было догадаться, что рисунки были и на этот раз, но почему-то он не собрался с духом, не решился их показать…

Ляховицкий был очень похож на свое творчество — до аскетизма скромное и глубоко серьезное. Все его помыслы были сосредоточены на искусстве. Когда Ляховицкий не работал, его скорее всего можно было найти в библиотеке художников на Масловке, и перелистывая книги о художниках, он бывал сосредоточен, как на работе. Так же сосредоточенно, напряженно следил он за дружеской беседой, когда она касалась искусства. Это творческое состояние, интеллектуальное напряжение, казалось, не покидало его никогда. Застенчивый, даже робкий Моисей Давидович был непоколебим на избранном им пути постижения искусства. …Ляховицкий сильно заикался и говорил мало и очень тихо, но зато мог быть идеальным слушателем. Моисей Давидович часто приходил к отцу, садился где-нибудь в углу… Незаметно между ним и Петром Васильевичем, обычно занятым по вечерам постройкой моделей своих летательных аппаратов, завязывалась беседа. Помню, как они снова и снова обсуждали письма Ван Гога, которые знали почти наизусть. Иногда он предлагал позировать, и отец охотно усаживался его рисовать.

В кругу художников, близких к Петру Митуричу, всяк по-своему оберегал свою свободу творчества. Ляховицкий избрал для себя самый необычный способ: он каким-то образом прижился, поселился в клинике для душевнобольных, в подмосковном Ступино, где врачи создали ему условия для работы. Там обрел кров и пропитание, а главное, большой выбор моделей — душевнобольных, которые охотно ему позировали. Оттуда, из Ступино, приезжал он к отцу с новыми рисунками, либо живописью, выполненной на картоне. И хотя персонажи его поражали странностью облика, обсуждение работ сводилось в основном к оценке качества рисунка и живописи и мало касалось экзотической образности»^[408].

Ляховицкий в клинике пользовался свободой, часто приезжал в Москву, но судя по всему у врачей были основания держать его под наблюдением. Отношения Митурича с Ляховицким — особая страница жизни и Петра Васильевича и еще более Моисея Давидовича Ляховицкого, художника трагической судьбы. Человек с неустойчивой психикой, он буквально спасался живописью, и главной его опорой был Петр Васильевич, отдававший Ляховицкому всю щедрость своей души, делившийся с ним всеми своими творческими открытиями и размышлениями. Письма М. Д. Ляховицкого Петру Васильевичу 40-х, начала 50-х годов из психоневрологической колонии в Ступино — драматический дневник удивительно чистого, возвышенного и неприкаянного человека «не от мира сего», в чем-то очень родственного «хлебниковскому» кругу. Вот лишь несколько фрагментов:

М. Ляховицкий — П. Митуричу:

«Преодолеваю трудности живописи. Что мне удалось или не удается, скажете только Вы. Грань искусства определить слишком сложно. Сегодня днем получил Ваше письмо, снова осветившие мою душу и зрение…»^[409]

«…Ваш ответ о „решении“ в природе для меня решающий, своей особой ясностью осветивший сумбур, поднявшийся во мне. В акварели стараюсь не усложнять, чтобы мазки по глубине пространства не запутывать и оценивать по цвету. …Интуитивно чувствую смысл Ваших слов: „Реальность — истина живописи и всякой деятельности — заключается в способности привести в гармоническое целое любой материал, философски понять это для меня мучительно недоступно. Может быть, мне и не надо проникать глубоко в это, ограничиваясь работой, но мозг пребывает все же в каком-то гнете темного сознания…“^[410]

„Дорогой Учитель.

Ваши письма и мысли, которыми Вы насыщаете меня, извлекают меня из того состояния страшного распада, в который я стал погружаться. Я могу ответить на это только делом — живописью, к чему Вы меня так терпеливо воспитываете. Действительно, этот хаос эмоций, охватывающих меня иногда, связывается только той новой живописью, которая грезится мне такой, какой Вы представили и дали почувствовать в труднейших задачах“ ^[411].

„Мой дорогой Учитель… Ваше письмо молнией осветило для меня сущность живописи. Основное, что начал чувствовать органически, — это звучащий мазок цвета. Отсюда органическая необходимость широкой кисти… Начал ощущать, что мазки должны звучать в пространстве. Что острая характеристика в центре, к краям растекается. Это всё ощущения выполнения, которым Вы меня терпеливо учите… В тишине леса, на высоком холме я внимал Вашему письму. Здесь только решился я читать. Я поцеловал Ваше имя…“^[412]

Другим близким Митуричу человеком в эти годы был Романович, его частый посетитель и собеседник.

П.В.: „Ведем с Романовичем чисто философские диспуты. Ужасно любит порассуждать на отвлеченные темы. При этом у него ужасная путаница в голове. В тумане и хаосе понятий и терминов он наметил себе звезды, ведущие к „совершенству“, и старается все примирить и оправдать, что ему симпатично. В общем милый человек и подвижник в своем искусстве“^[413].

Как многие страстные, увлекающиеся люди, Митурич, нетерпимый в отношении творчества тех художников, которые были ему не симпатичны как люди, снисходительно и даже пристрастно относился к творчеству тех, кого любил, с кем был душевно близок. Называл талантливейшими Ляховицкого, Захарова, за усердие прощал недостатки Свешникову. Ценил Романовича за „подвижничество“.

…И снова обыденное течение жизни с ее заботами, с усилиями по добыванию заработка.

П. Митурич — Ю. Митурич. Москва, 30 декабря 1944 года.

„Мы — три мушкетера — я, Паша и Романович — должны были получить деньги на стройвыставке. Получил только я, а им не удалось. Предложили выпить вместе и утешиться. …Сегодня скверное самочувствие. Я себе дивлюсь, как я еще могу быть невоздержан и как легко поддаюсь соблазну.