Не оправдавшиеся надежды на приход специалистов, заинтересовавшихся его проектами, о которых писал Петр Митурич Маю, ярко отразились в письме к Майе Левидовой, написанном в те же декабрьские дни 1942 года.

П. Митурич — М. Левидовой. Москва, 7 декабря 1942 г.

«Отчет о докладе на тему „О волновом движении на земле, в природе и механизмах П. Митурича“. Гости, пришедшие за духовной пищей, оказались аккуратными. Ровно в 7 часов пришла первая пара Вальднеров и тут же Спендиаровых. Взаимно перезнакомились и обратили взоры на картины на стенах. Я давал пояснения к ним, что, когда и кем сделано. Но вскоре перешли к теме сегодняшнего вечера. „Итак, должно состояться причастие к идеям волнового движения, — начал я. — Чувствуя себя отцом его, я бы хотел рекомендовать свои детища с принципиальной стороны, то есть теоретически охарактеризовать это движение, его коренное отличие от существующего в технике, от существующего классического понимания динамики.

Основным принципом волновой энергетики является поперечная отдача энергии направлению движения, тогда как по законам и чувству (эмоциональному) классической механики такая отдача равна нулю, поэтому и сила притяжения земли не может быть преломлена в горизонтальную и использована как движущая сила.

Но это верно лишь в отношении прямолинейного и равномерного движения. Так, например, если мы механизируем энергию притяжения земли, предположим, станем поднимать и опускать груз на платформе вагонетки, поставленной на горизонтальный путь, то действие такого механизма, хотя бы он совершал большую работу, не окажет никакого влияния на вагонетку, она останется неподвижной. Но это случится только потому, что она была поставлена в условия прямого горизонтального движения, то есть классические условия. Как только мы изменим условия, то есть горизонтальные рельсы заменим волнообразными, то все изменится: тогда качание груза вниз и вверх в период ската вагонетки с волны создаст ей попутный импульс, и она с его помощью будет преодолевать сопротивление пути и будет двигаться волнообразно с переменной скоростью, но тоже по горизонтали. Получатся все те же, всем знакомые качели, только с качанием, развернутым в одну сторону.

А в результате оказывается, что поперечная действующая сила притяжения земли может быть механизирована в попутно действующую, но по волновой горизонтали. <…>

Затем переходим к осмотру моделей, сначала воздушных, потом водных. Пускаем рыбок плыть по воде… Гости взволнованы новизной впечатлений. Для них понятна она исторически. Они понимают, что видят впервые и первыми то, чего никогда не было в технике человека!

Начались разговоры о дальнейших путях разработки этого принципа движения, долженствующего пронизать всю современную технику. Гости ушли взволнованные, выражая желание в дальнейшем познакомиться ближе с нашим искусством и поэзией Велимира“.

И завершает письмо горькой сентенцией: „Все, что я тебе написал, — это только плод моего воображения“»^[371].

Не пришли Вальднеры, не пришла Марина Спендиарова, сестра жены Романовича, проявившая — так, по крайней мере, показалось Петру Васильевичу — интерес к его изысканиям. «Променяли на чечевичную похлебку…»

А у Мая шла своя, военная жизнь, складывалась своя, в общем, по военным меркам, относительно благополучная фронтовая судьба.

«В начале службы я особенно остро тосковал по отцу, по дому. И как же завидовал я Феде Борзову, который на своей полуторке отправился в командировку в Москву. Но и у Феди в Москве была семья и маленький ребенок, с которым не чаял он свидеться. И все же в короткую эту командировку Федя навестил отца, передал ему накопленный мною, тогда не курящим, махорочный паек. И привез мне не только живой привет от отца, но и бутылку водки Тархун. Это была первая чарка водки, которую я выпил с друзьями, сидя на теплой печке. И было очень хорошо.

Третий В.А.Д. (военно-автомобильная дорога) — был дорогой Москва — Ленинград. Но в 1942-м он доходил до Бологого. Дальше были немцы. И когда по дороге стали двигаться нескончаемые колонны машин и военной техники для прорыва ленинградской блокады, я в числе других солдат стал бензозаправщиком. Колоны шли ночью, в темноте. Заправка происходила из бензовозов ведрами. Автол — прямо из двухсотлитровых железных бочек, которые надо было наклонить и не уронить. И конечно же, бензин, автол проливались на снег, и, несмотря на мороз, стояли лужи бензина. И валенки и полушубки насквозь пропитаны бензином.

В землянке пылала железная печурка, но входить в землянку, где курили, не говоря уж о близости к огню, нам, пропитанным бензином заправщикам, было заказано. Не знаю, как выжили другие, я же поплатился жестоким фурункулезом. Чирии вылезали на самых разных местах… И продолжалось это больше года, наверное.

Тем временем при политуправлении Главного Дорожного Управления решено было собрать „фронтовую бригаду художников“. Туда собирали художников из разных частей. Откомандировали и нас с лейтенантом Райхелем. Начальником бригады был лейтенант Михаил Маркович Милославский, до войны художник-карикатурист. Кажется, в этой бригаде я был самым молодым и самым зеленым и многому мог учиться у товарищей.

Откомандирование в эту бригаду было счастливым поворотом в моей судьбе еще и потому, что наша база оказалась в подмосковном Одинцове. И, получив увольнительную, я мог навещать отца. Каким же одиноким застал я его, выбравшись впервые»^[372].

Случилось это, как вспоминает Май, «примерно через год» после его ухода в армию — стало быть, уже в 1943-м.

«Батареи не работали, и спасаясь от холода, он соорудил из фанерных ширм в промерзлой комнате малюсенький домик с приклеенным бумажным потолком. В домике этом помещался маленький стол, стул, лампочка и источник тепла — электроплитка. Сидя там в зимнем пальто, он писал воспоминания о Велимире, о матери. Но буфет не был таким пустым, как прежде. Разволновавшись от встречи, он стал готовить что-то вкусное. Угощение. Я снабдил его дефицитным куревом. Помню, показал он тогда великолепный лист „Кавалерийская атака в горах“, сделанный под впечатлением сводки Совинформбюро — черная и красная тушь. К сожалению, судьба этого рисунка неизвестна. Как рад был он встрече, мешочку скопленной мною солдатской махорки, как горько было уходить от него, такого бесконечно одинокого тогда»^[373].

В одну из «увольнительных» Мая отец нарисовал его.

Рисунок Мая-солдата, 1943.

Дремлющий юноша с полузакрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом, с растрепанной копной торчащих во все стороны волос. Градации темных и светлых пятен, живописные штрихи, быстрые, разбегающиеся, сильными нажимами зачерняющие фон, мелкими светлыми «завихрениями» заполняющие гимнастерку, намечая объем.

Май: «Разумеется, были у Митурича и сторонники, друзья. Но война разметала кого на фронт, кого — в эвакуацию. Прервались ленинградские связи»^[374]. Уехал в эвакуацию, в Пермь, Петр Иванович Львов.

«Немногим, кто оставался в Москве, — тоже приходилось туговато, но они поддерживали Петра Васильевича как могли. А более всех Павел Захаров, который помог Петру Васильевичу пережить суровые времена. Тянулась к нему и молодежь, и каждый, кто хоть раз побывал на девятом этаже знаменитого дома Вхутемаса, надолго запоминал эту встречу»^[375].

И все же в скупых отрывочных свидетельствах-воспоминаниях, письмах тех лет прежде всего встает острое чувство одиночества, владевшее Петром Митуричем с отъездом в эвакуацию многих друзей, с уходом в армию сына. Мы видим его — забившегося в тесноту фанерного «шалаша», сооруженного посредине большой промозглой комнаты, кое-как обогреваемого плиткой, в длинном до пят пальто Мая… Единственное спасение, отключение от горькой одинокой реальности — воспоминания о Вере, о Велимире Хлебникове, те картины прошлого, те видения, что впервые предстали нам спустя 45 лет со страниц книги «П. Митурич. Записки сурового реалиста эпохи авангарда», поразив своей острой достоверностью.