Цветы были поставлены в вазы, но и на этом Реновалес не успокоился. Надо чтобы на каком-то столике в мастерской лежали конфеты и стояло шампанское, лучшее из всех, какие найдет Котонер. Тот сказал, что пусть все это покупает слуга, а с него, мол, хватит; он и так набегался, готовясь к визиту этой девушки, что целомудренно прижимает локти к туловищу, невинно улыбается и поет ужасные непристойности.

— Нет, Пепе, — возразил маэстро с мольбой в голосе. — Ступай сам. Я не хочу, чтобы слуга об этом знал. А вдруг проговорится... Моя дочь всегда донимает его расспросами.

Котонер не стал спорить дальше, пошел. Вернувшись через час, он увидел, что Реновалес перебирает в натурщицкой комнате какую-то одежду.

Старый друг положил на столик пакеты. Высыпал сладости на античные блюда, размотал завернутые бутылки.

— Сеньору все подано, — сообщил он с ироничной почтительностью. — Может, сеньор желает еще чего-то?.. Вся семья на ногах, готовится к визиту этой высокой дамы: твой зять ее привозит, я исполняю обязанности служанки... Осталось позвать твою дочь, чтобы она помогла ей раздеться.

— Спасибо, Пепе, спасибо! — воскликнул маэстро с искренним чувством, ничуть не обидевшись.

Ко второму завтраку маэстро вышел аккуратно причесанный, нарядно одетый, с закрученными усами. В петлице его лучшего костюма краснела роза. Его старый друг громко захохотал. Чем дальше — тем лучше!.. Мариано точно сошел с ума, выставлял себя на посмешище.

Реновалес едва ли коснулся еды. Встав из-за стола, пошел в мастерскую и стал в одиночестве взволнованно мерить ее шагами. Как медленно тянется время!.. Дойдя до стены и двигаясь назад, он каждый раз окидывал взглядом все три мастерские и смотрел на стрелки старинных часов в оправе из саксонского фарфора, что стояли на столике из цветного мрамора, отражаясь в глубоком венецианском зеркале.

Вот и три часа. Маэстро с тревогой подумал, что девушка может и не прийти. Четверть четвертого... полчетвертого. Нет, не придет — время уже прошло. Ох эти женщины, всегда они связаны какими-то обещаниями и договоренностями, ни минута их жизни не принадлежит им!

Вдруг послышались шаги, и зашел Котонер.

— Она уже приехала, ты ее имеешь... Приветствую, маэстро!.. Развлекайтесь! Ты уже достаточно меня погонял и, надеюсь, не потребуешь, чтобы я еще и остался с вами за компанию.

Он иронично махнул на прощание рукой, и вскоре Реновадес услышал голос Лопеса де Соси, звучавший ближе и ближе, — зять что-то рассказывал Пепите о картинах и мебели.

Они зашли в мастерскую. В глазах «Волшебной Фреголины» светилось удивление; пожалуй, ее немного пугала величественная тишина, царившая в этом доме, таком просторном, пышном и непохожем на все те, в которых ей приходилось бывать!.. Все здесь старинное, показное, историческое, а мебель такая удивительная — просто оторопь берет!.. Певица посмотрела на Реновалеса с уважением. Он показался ей благороднее, чем сеньор, которого она мельком видела в зале своего театрика. «О, это великий человек, — подумала Пепита. — Он совсем не похож на тех мужчин, с которыми я до сих пор имела дело». К ее тревоге примешивалось восхищение. Как много, по-видимому, денег у этого господина, живущего в такой роскоши!..

Реновалес тоже смотрел на певицу, взволновавшись, что видит ее так близко.

В первое мгновение его охватило, сомнение. Похожа ли она на Хосефину?.. Его смутило ее намазанное лица, видневшееся сквозь вуаль, похожее на маску из бледных румян, на которой чернели продолговатые пятна глаз. Ведь покойница не красилась. Но, заглянув в глаза Пепите, художник вновь ужасно взволновался; сходство показалась ему поразительным, и под толстым слоем румян он понемногу разглядел каждую черточку лица Хосефины.

Divette разглядывала картины, висевшие на стенах. Какие хорошие! Неужели их нарисовал этот сеньор? Пепита захотелось увидеть и себя на картине — горделивой и красивой, как эти дамы. Он ее собирается рисовать? И она даже выпрямилась от гордости, вспомнив, что ее считают красавицей, тешась неизвестной до сих пор радостью увидеть себя на портрете, сделанном знаменитым художником.

Лопес де Coca попросил у тестя прощения. Они опоздали; ибо с такими женщинами разве куда-то успеешь вовремя. Легла спать почти на рассвете, и он застал ее еще в постели...

Зять сразу и попрощался, понимая, что он здесь лишний. Пепита девушка добрая; сейчас она совсем потрясена его рассказом и роскошным видом дома. Тесть может делать с ней все, что захочет.

— Ну, детка, я тебя оставляю... Этот сеньор — мой папа, я тебе уже говорил. Смотри же, будь послушной девочкой!

И он ушел, а Пепита и Реновалес натянуто рассмеялись. Хоть оба были смущены, их развеселило это родительское наставление.

Наступило долгое, неловкое молчание. От страха и волнения маэстро совсем растерялся, не знал, что сказать. Девушка казалась не менее взволнованной. Этот погруженный в глубокую тишину величественный неф так поражал своими размерами и изящной роскошью, пугал Пепиту — ведь до сих пор она не видела ничего подобного. Девушка чувствовала тот смутный страх, какой охватывает человека перед опасной операцией. Кроме того, ее беспокоил страстный взгляд этого человека, неотрывно смотрящего на нее; его щеки дрожали, а губы, казалось, пересохли от невыносимой жажды...

Пепита быстро успокоилась. Она была привычна к этому застенчивому молчанию, когда впервые наедине встречаются двое незнакомых людей. Знала, что такие свидания всегда так начинаются, а заканчиваются бурными ласками.

Она осмотрелась вокруг и профессионально улыбнулась, желая как можно скорее покончить с неловким положением.

— Так что, начнем? Где мне раздеться?

Услышав ее голос, Реновалес вздрогнул, будто не ожидал, что этот образ способен говорить. Его поразила также прямота девушки, удивило, что она ничего не расспрашивает.

Зять заранее обо всем позаботился: растолковал ей, что к чему, подготовил ко всяким неожиданностям.

Художник провел Пепиту в натурщицкую и деликатно остался за дверью, отворачиваясь, сам не понимая почему, чтобы не видеть ее сквозь приоткрытую дверь. Наступила тишина, затем зашуршала, падая на пол, одежда, послышались щелчки кнопок и застежек. Вдруг маэстро услышал голос Пепиты — приглушенный, далекий, немного робкий:

— А чулки?.. Их тоже сбрасывать?

Реновалесу была хорошо знакомо это отвращение к раздеванию, присущее всем женщинам, которые позировали впервые. Лопес де Coca, искренне стремясь угодить тестю, сказал ей, что придется позировать голой, и Пепита теперь молча раздевалась, со спокойствием человека, согласившегося на все условия: она считала, что глупо было бы звать ее сюда для чего-то другого!

Художник пробудился от своего молчания и встревоженно крикнул ей, что не надо раздеваться догола. В натурщицкой для нее есть одежда, пусть переоденется. Не поворачивая головы, он просунул в приоткрытую дверь руку и наугад показал ей, что для нее приготовил. Там были: розовое платье, шляпка, туфли, чулки, рубашка...

Посмотрев на эту одежду, Пепита запротестовала; она брезговала надевать нижнее белье, которое показалась ей ношеным.

— И рубашку? И чулки?.. Зачем? Достаточно будет и платья.

Но маэстро стал ее уговаривать. Надо надеть все; это необходимо для картины. Долгое молчание, наступившее после этих слов, свидетельствовало, что девушка преодолела отвращение и натягивает на себя также и старое белье.

Выйдя из натурщицкой, она снисходительно улыбнулась, будто смеялась сама над собою. А тронутый произведением своей фантазии Реновалес пошатнулся. В глазах у него потемнело, в висках застучало, а картины и мебель зашевелились, словно собирались закружиться вокруг него.

Бедная «Фреголина»! Милое создание с намазанным личиком!.. Она едва сдерживалась от смеха, представив, каким ревом приветствовала бы ее публика, если бы она вышла на сцену в таком виде. А как смеялись бы ее друзья, если бы она появилась ужинать, разряженная в эти одежды двадцатилетней давности! Девушка не знала, когда такая одежда была в моде, но, видимо, очень давно.