И художник все-таки вернулся сюда — уже на следующий день. Сторож с радостью приветствовал его, поняв, что от этого посетителя можно ожидать щедрых подачек.
Озаренное утренним солнцем, кладбище показалось Мариано большим, величественным. Разговаривать теперь не с кем, и только его шаги нарушали мертвую окружающую тишину. Он поднимался по лестнице, проходил мимо подземных галерей и чувствовал все большее беспокойство. Тревожно думал, что с каждым шагом удаляется от мира живых, что входные ворота с уродливым кладбищенским сторожем уже далеко и он тут — единственное живое существо. Он единственный, кто способен мыслить и бояться в этом жутком городе, в этом уголке загробного мира — черного, бездонного провала, от которого веет ужасом и в котором томятся тысячи и тысячи призрачных существ, приговоренных к тайне небытия.
Подойдя к могиле Хосефины, художник снял шляпу.
Никого. Вокруг, насколько хватало глаз, раскачивались от ветра деревья и розовые кусты тянулись ряды гробниц. Прямо над головой художника тихо шелестели ветки акации, а в них щебетали птички, и этот голос жизнь немного успокаивал художника, рассеивал детский страх, который овладел им сразу, как только он ступил на гулкую территорию усыпальниц.
Он долго стоял, неотрывно глядя на мраморную плиту; одна ее половина, освещенная солнцем, была золотого цвета, а другая — белая, подсиненная тенью. Вдруг художник вздрогнул, словно очнувшись от чьего-то голоса... своего собственного. Повинуясь непреодолимому порыву произнести вслух свои мысли, нарушить мертвую кладбищенскую тишину, он неожиданно заговорил:
— Хосефина, это я... Ты прощаешь меня?..
Реновалеса охватило страстное детское желание услышать голос с того света, голос, который пролил бы на его душу бальзам прощения, он хотел унизиться, ползать на коленях, плакать, чтобы Хосефина услышала его, чтобы улыбнулась в своей бездне небытия, увидев, как изменился ее муж. Хотел сказать — и говорил это ей мысленно, — что она воскресла в его помыслах и, потеряв жену навеки, он стал любить ее так горячо, как никогда не любил при жизни. Чувствовал себя виноватым, так неодинаково сложились их судьбы, что он до сих пор живет на свете и чувствует себя еще сильным и молодым, что провел ее в последний путь равнодушным и холодным, думая о другой женщине, что преступно жаждал смерти своей жены, а теперь безумно влюбился в ее призрачный образ. Ничтожество! И он остался жить. А она, такая ласковая, такая добрая, исчезла навсегда, потерялась и растаяла в бездонных глубинах вечности!..
Реновалес заплакал: слезы полились из его глаз — искренние и горячие, — и он почувствовал, что они с Хосефиной теперь совсем близко друг от друга, что они почти вместе и их разделяет только мраморная плита и тонкий слой почвы. Теперь он любил ее спокойной и умиротворенной любовью, очищенной от земной суеты. О если бы он мог сейчас сорвать это беломраморное нагромождение! Реновалес уже не видел кладбища; не слышал ни птичьего щебета, ни шелеста ветвей; было такое чувство, будто его окутало облако и в густом тумане он видит только белую могилу, эту мраморную плиту, под которой навеки упокоилось любимое тело.
Хосефина прощала его; представала перед ним такой, какой была в юности, какой осталась на его рисунках и картинах. Смотрела ему в глаза проницаемым взглядом — как во часы их любви. Он слышал ее голос, звучавший так же по-детски звонко, как тогда, когда она смеялась над любым пустяком в их счастливую пору. Это было воскресенье; покойница стояла перед ним, как живая, пожалуй, сотканная из невидимых ипостасей ее жизненной сути, которые еще витали над могилой, будто грустно прощались со своей материальной оболочкой, прежде чем устремиться в бесконечность.
Художник отчаянно плакал в тишине, слезы давали ему сладкое облегчение; напуганные его тоскующими вздохами, птички замолчали. «Хосефина! Хосефина!» — рыдал он, и отвечало ему только эхо, обладающее этим заложенным гулким плитами кладбищем.
Повинуясь непреодолимому порыву, художник переступил облепленную мхом цепь, что ограждала могилу. Почувствовать ее совсем рядом! Преодолеть короткое расстояние, разделяющее их! Посмеяться над смертью поцелуем воскресшей любви, глубокой благодарности за прощение!..
Маэстро упал на белую плиту и обхватил ее руками, словно хотел оторвать от земли и унести с собой. Он лихорадочно припал устами к тому месту, под которым должно быть лицо умершей, и стал целовать твердый мрамор, тоскливо стонать и биться о плиту головой.
Губы ощутили прикосновение раскаленного солнцем камня, и художника чуть не стошнило от горячего его привкуса и от пыли. Реновалес вскочил, словно пробудился от сна, словно внезапно перед ним возникло кладбище, до сих пор невидимое, не воспринимаемое им. Слабый трупный запах защекотал обоняние.
Он снова видел могилу такой, как вчера, и уже не плакал. Глубокое разочарование осушило слезы, хотя душа еще рыдала. Ужасное пробуждение!.. Хосефины здесь нет, вокруг него — только небытие. Бесполезно искать прошлое во владениях смерти, в этой холодной земле, в недрах которой кишат черви и разлагается плоть. Он пришел сюда в погоне за своими иллюзиями! На этом вонючем навозе хотел вырастить розы воспоминаний!..
Художник выразительно представил лежащий под этой тяжелой глыбой мрамора маленький череп с насмешливо оскаленными зубами, хрупкие кости, обернутые истлевшими лохмотьями кожи, но в его душе ничто не шевельнулось. Какое ему дело до тех жалких останков человеческого тела? Хосефина здесь нет. Она умерла на самом деле, и если ему и удастся когда-нибудь с ней увидеться, то не у ее могилы.
Он снова заплакал, но без слез. Сетовал на свое горькое одиночество, на то, что не может перекинуться с женой ни словечком. А ему надо сказать ей так много!.. Если бы какая-нибудь волшебная сила оживила ее хоть на мгновение!.. Он просил бы у нее прощения, бросился бы ей в ноги и каялся бы в том, что сам себя обманул, оставаясь при жизни равнодушным к ней и наслаждаясь лживыми и пустыми иллюзиями, а теперь вот рыдает, сжигаемый безумной страстью, безнадежно влюбившись в мертвую, после того как пренебрег живой. Тысячу раз поклялся бы ей в верности этой посмертной любви. Только бы излить любимой жене свою измученную душу, а потом он бы снова положил Хосефину на ее вечное ложе и пошел успокоенный, с чистой совестью.
Но это невозможно. Молчание между ними воцарилось навсегда. Он обречен вечно носить свое раскаяние в себе, гнуться под его невыносимым бременем. Хосефина покинула этот мир, охваченная гневом и отчаянием; она забыла о его любви и никогда не узнает, что она вновь расцвела после ее смерти.
Невозможно оглянуться назад; Хосефины не существует, и уже никогда не будет существовать. Как бы он ни страдал, как бы нежно ни звал ее бессонными ночами, хотя бы и умоляюще смотрел на ее портреты, ничего этого она не узнает. А когда наконец умрет и он, глухая пропасть между ними станет еще глубже. Слова, которые он так и не смог ей сказать, погаснут вместе с ним, оба они истлеют в земле, чужие друг другу, и его ужасная ошибка растянется на всю вечность, потому что никогда они с Хосефиной не увидятся и не поговорят, они обречены раствориться в жутком небытии.
Художник даже закипел гневом от осознания своего бессилия. Почему судьба такая неумолимая? Почему так жестоко и безжалостно насмехается она над людьми: сводит их вместе, а потом разлучает навсегда — навеки! И не дает им возможности обменяться хоть одним словом, хотя бы взглядом прощения?..
Ложь и обман всегда витают вокруг человека, они окутывают его как облаком, когда он идет своим путем через пустыню жизни. Ложью является и эта могила с его эпитафией; здесь нет его жены. В этой яме только человеческие останки, и никто не смог бы узнать, чьи они.
В отчаянии художник поднял голову и уставился в чистое лучезарное пространство. Ха, небо! Еще одна ложь, только и всего. Эта прозрачная голубизна, испещренная золотыми лучами и причудливыми узорами белых облаков — это всего лишь тоненькая пленка, иллюзия нашего зрения. А за этой обманчивой паутиной, что окутала землю, распростерлось настоящее небо, необъятный простор, затопленный черной непроглядной тьмой, где сияют огненные капли множества миров, эти лампады вечности, в свете которых живут другие рои эфемерных мыслящих атомов, тоже, видимо, тешащих себя выдумками о бессмертии души.
