— Осторожно, малыш! — кричал отец, кладя на кудрявую головку сына свою огромную ладонь.
Мальчик любил смотреть на яркие краски раскаленного железа, они привлекали его, и он с детской непосредственностью не раз даже пробовал схватить огненные брызги, сверкающие на полу, словно звезды, упавшие с неба.
Отец выгонял мальчишку из кузницы. За Мариано закрывалась закопченная дверь и глазам открывался косогор, на склонах которого были разбиты красноземные поля, залитые потоками солнечного света, разделенные прямыми межами и каменными оградами; внизу зеленела долина, по берегам извилистой хрустальной реки стояли ряды тополей, а за низким дном распадка виднелись горы, до самых вершин покрытые густыми темными сосняками. Из села, на окраине которого стояла кузница, а также с хуторков, разбросанных по распадку, приходили крестьяне и заказывали в кузне серпы, новые оси к телегам, орала к плугам, сдавали в ремонт старые лопаты и вилы.
Беспрерывный звон молотов, казалось, волновал парня, пробуждал в нем лихорадочную потребность полезной деятельности, отрывал его от детских развлечений. В восемь лет он хватался за веревку кузнечных мехов и дергал ее, заворожено глядя на снопы искр, что вылетали из раскаленного угля под дуновением воздушных струй. Его отец, добрый циклоп,{26} радовался, что у него растет сын — здоровый и сильный, как все в их роду. Сельские ровесники опасалась кулаков Мариано. Мальчишка пошел в отца. От бедной матери, слабой и болезненной, он унаследовал только любовь к тишине и уединению. Когда в нем успокаивалось жажда деятельности и стремление к ней, он мог часами сидеть и молча смотреть на поля, на небо или на ручейки, вприпрыжку сбегающие с горы по камням и гальке и на самом дне ущелья сливающиеся с рекой.
Мальчик не любил учебу в школе, написание букв вызывало в нем непреодолимое отвращение. Его сильные руки дрожали от напряжения, когда он пытался что-то изобразить с их помощью, написать. Зато отец и люди, бывавшие в кузнице, удивлялись чуду, видя, как легко Мариано может нарисовать любую вещь. Рисунки его были простыми, почти наивными, но очень точными, и каждый легко узнавал, что именно на них изображено. Карманы одаренного сорванца всегда были набиты древесным углем, и он не проходил ни мимо стены, ни мимо любого достаточно гладкого и светлого камня, чтобы не нарисовать углем какой-то предмет, привлекший его внимание чем-то особенным, заметным только ему. Вся кузница снаружи была испещрена черными рисунками маленького Мариано: с хвостиками закорючкой и задранными кверху носиками длинной вереницей тянулись на них свиньи Святого Антония, которые содержались в маленьком городке на общественные деньги и в день этого святого разыгрывались в лотерею между жителями. Среди этой толстой компании виднелись мордочки, похожие на кузнеца и его подручных, а под ними стояли подписи, чтобы никому не приходилось гадать, кто же это изображен.
— Посмотри-ка, женщина! — кричал кузнец своей больной жене каждый раз, когда видел новый рисунок. — Иди сюда и посмотри, что вытворяет наш сын. Чертенок, а не парень!..
Кузнец очень гордился талантом сына и даже смирился, что он забросил школу и убегает от мехов, больше не желая помогать ему в работе. С утра до вечера Мариано носился по долине и улицам села с углем в руках и испещрял черными линиями скалы и белые стены домов, доводя до отчаяния соседей. В кабаке, стоящем на сельской площади, Мариано изобразил заводилу самых заядлых пьяниц, и трактирщик с гордостью всем демонстрировал дорогой экспонат, не позволяя никому прикасаться к стене из страха, что рисунки сотрутся. Это произведение наполняло кузнеца особой гордостью, особенно сильно испытываемой по воскресеньям, когда после богослужения он заходил сюда выпить чарочку с друзьями. Не обошел Мариано и стены церкви, нарисовал на них Богородицу, и старые набожные крестьянки останавливались перед этим рисунком, благочестиво вздыхая.
Слушая, как все восхваляют рисунки сына, отец очень радовался и краснел, словно хвалили его самого. Откуда могло взяться такое чудо? Ведь все в их роду были людьми простыми. И кузнец сговорчиво кивал головой, когда представители сельской власти говорили ему, что парня надо вывести в люди. Он, конечно, не знает, что здесь можно сделать, но это святая правда — его малыш Мариано не создан клепать железо, как он и его предки. Он может стать великим человеком, скажем, как дон Рафаэль — тот сеньор, что рисует святых в главном городе их провинции и там же, в просторном доме, полном всяких картин, учит детей рисовать, а летом с женой и детьми отдыхает в их ущелье, где имеет собственное имение.
Тот дон Рафаэль был мужчиной видным и очень почтенным; словно некий многодетный святой, на котором даже сюртук казался рясой. Говорил он складно и слащаво, как монах, цедя слова сквозь кустообразную седую бороду, что закрывала почти все его худое розовое лицо. В сельской церкви висела одна из его необыкновенно красивых картин: Пречистая Дева изображена на ней такими нежными, такими сияющими красками, что у молящихся аж ноги подгибались от волнения. К тому же глаза этого образа имели чудесное свойство смотреть на каждого, кто смотрел него, где бы он ни стоял. Настоящее чудо! Просто невероятно, что такую божественную красоту создал тот самый скромный сеньор, который летом ежедневно ходит в их церковь к заутрене! Один англичанин хотел купить картину и пообещал за нее столько золота, сколько потянет ее вес. Никто этого англичанина никогда не видел, но все лишь саркастически улыбались, вспоминая его предложение. Так они и отдадут картину! Пусть все эти еретики хоть побесятся со всеми своими миллионами! Пречистая Дева и дальше останется в их церкви, на зависть всему миру, особенно жителям соседних сел.
Когда местный священник нанес визит дону Рафаэлю, чтобы поговорить о сыне кузнеца, великий человек сказал ему, что уже знает о способностях Мариано. Он видел в селе его рисунки; парень действительно одаренный, и жаль, что некому наставить его на путь истинный. После священника пришел сам кузнец со своим сыном. Оба дрожали от волнения, когда оказались в большом амбаре поместья, где великий художник оборудовал себе мастерскую, и увидели вблизи тюбики с красками, палитру, кисти и те нежно голубые картины, на которых уже проступали розовые щечки херувимов и озаренное экстазом лицо Божьей Матери.
Наступил конец лета, и кузнец решил сделать так, как посоветовал ему дон Рафаэль, ведь хороший сеньор сам захотел помочь мальчишке, чтобы тот не выпустил из рук своего счастья. Кузница дает средства к существованию. Только и того, что теперь придется махать молотом несколько лишних лет, самому содержать себя до смерти, ибо некому будет заменить его у наковальни. Мариано суждено стать великим человеком, и грех становиться ему поперек дороги, отказываться от помощи доброго покровителя.
Мать, совсем слабая и больная, горько заплакала, словно поездка в главный город провинции была путешествием на край света.
— Прощай, сынок. Больше я тебя не увижу.
И действительно, Мариано больше никогда не увидел то бескровное лица с большими лишенными любого выражения глазами, оно теперь почти полностью стерлось из его памяти, превратилось в белое пятно, на котором тщетно пытаться разглядеть хоть бы одну дорогую черту.
В городе началось для него новая жизнь. Здесь он понял, к чему стремились его руки, водящие углем по белым стенам. Тихими вечерами, пока дон Рафаэль в учительской спорил с другими сеньорами или подписывал в канцелярии бумаги, мальчишка бродил под сводами древнего монастыря, где располагался провинциальный музей, и там впервые открыл для себя настоящее искусство, понял, что это такое.
Мариано жил в доме своего покровителя, будучи ему одновременно слугой и учеником. Он выполнял его мелкие поручения: носил письма сеньору декану и нескольким друзьям учителя из числа каноников, с которыми тот часто прогуливался или приглашал их в свою мастерскую для содержательных бесед об искусстве. Не раз приходилось Мариано бывать в приемных монастырей, где через густые решетки он передавал письма дона Рафаэля в руки каких-то белых или черных призраков; и те монахини, прельщенные его цветущим видом сельского парнишки и зная, что он собирается стать художником, надоедали ему расспросами — постоянная жизнь в изоляции келий только разжигала их любопытство. Со временем эти монахи начали передавать ему через турникет пухлые кренделя, засахаренные дольки лимона или другие изделия монастырской кондитерской и на прощанье тоненькими нежными голосочками, просеянными через железную решетку, напутствовали его:
