И маэстро бросал свою работу и немедленно бежал к графине, а та принимала его, лежа в постели, в своей пропахшей духами спальне, куда уже много лет не заходил сеньор, помешанный на орденах.

Художник появлялся встревоженным — наверное, произошло что-то ужасное, — а Конча, беспокойно вертясь под вышитыми одеялами и убирая со лба золотые пряди, выбивающиеся из-под кружевного чепчика, говорила и говорила; слова слетали с ее уст беспорядочно, как птичье чириканье, словно от ночной тишины она заболела косноязычием. Ей пришли на ум гениальные идеи; приснилась очень оригинальная научная теория — Монтеверди будет в восторге. И она с важным видом выкладывала свое открытие маэстро, кивающему головой, не понимающему ни слова и раздражающемуся, что такой хорошенький ротик плетет всякую ​​ерунду.

В другой раз графиня начинала рассказывать, какую речь готовит она на торжественное собрание женской лиги — это, мол, будет настоящий шедевр красноречия. Высовывала из-под простыней руки цвета слоновой кости и, будто не замечая, как возбуждается Реновалес, спокойно брала с ночного столика несколько испещренных карандашом листков. Добрый друг должен сказать ей, кто является величайшим художником в мире, потому что она оставила в своей речи чистое место для этого имени.

Проболтав час, а то и больше, под страстным взглядом художника, она наконец переходила к срочному делу, из-за которого маэстро покинул свою работу и примчался к ней, на ее отчаянный вопль. Это всегда были вопросы жизни или смерти: речь шла ни больше, ни меньше, как о ее чести. То он должен нарисовать что-то на веере той или иной сеньоры-чужестранки, которая мечтала вывезти из Испании хоть какую-то картинку великого маэстро. Та дама, дескать, попросила Кончу об этом вчера вечером на дипломатическом рауте, зная о ее дружбе с Реновалесом. А то графиня звала его, чтобы попросить какую-нибудь «картинку», эскизик, любую мелочь из тех, что валяются по всем углам его мастерской, для благотворительной лотереи, организованной женской лигой в пользу бедных девушек, потерявших девственность, которых графиня и ее подруги взялись наставить на путь добродетели.

— Не надо кривиться, маэстро; не будьте таким скрягой. Это только маленькие жертвы, требуемые дружбой. Все считают, что я имею большое влияние на знаменитого маэстро и надоедают мне просьбами, заставляя давать сотни обещаний... Никто ведь вас хорошо не знает; никто не представляет, какой вы развращенный, непослушный и злой человек!

И ласково позволяла поцеловать свою руку, улыбаясь почти сочувственно. Но едва ее кожи касалась его щекочущая борода, едва она ощущала прикосновение горячих губ художника к своей белой пухленькой ручке выше локтя, как сразу отталкивала его, смеясь и ерзая под одеялом.

— Пустите меня, Мариано! А то закричу! Я позову Мари! И больше не буду принимать вас в спальне. Вы не заслуживаете такого доверия... Спокойно, маэстро, спокойно, а то расскажу обо всем Хосефине!

Не раз, встревоженно прибежав на зов графини, Реновалес находил ее бледной, с синяками под глазами, так как она всю ночь плакала. Увидев маэстро, Конча заливалась слезами. Она так несчастна в любви, равнодушие Монтеверди приносит ей невыносимые страдания. Она не видит его целыми днями — он избегает встреч с нею. Ох, эти ученые! Договорился до того, что заявил ей, будто женщина — это большая помеха для серьезных научных исследований. А она любит его безумно, покоряется ему, как рабыня, терпит все его причуды, любит его так горячо, как может любить только женщина, которая намного старше своего любовника и понимает, что она ему не ровня.

— Ох, Реновалес! Не влюбляйтесь никогда. Это ад! Вы даже не представляете, какой вы счастливый, что ничего не знаете о таких вещах.

Но маэстро не трогали слезы графини, а ее откровенность только раздражала его. Размахивая руками, он ходил по спальне, будто был у себя в мастерской, и говорил Конче с грубой прямотой, как женщине, уже открывшей ему все свои тайны и слабости. Черт возьми! Ему нет никакого дела до всего этого. Так она позвала его лишь для того, чтобы он выслушивал этот бред?.. Графиня всхлипывала, как ребенок, съежившись под одеялами и простынями. Она одна как перст на этом свете и очень несчастна. У нее нет иного друга, кроме маэстро — он для нее и отец, и брат. Кому же, как не ему, она может рассказать о своем горе? В один из таких моментов, увидев, что художник молчит, растрогавшись ее слезами, Конча осмелела и сказала, чего от него хочет. Он должен пойти к Монтеверди и хорошо отчитать его, сказать напутствия, чтобы он вел себя по-человечески и не заставлял ее страдать. Доктор преклоняется перед художником. Это один из самых горячих его поклонников. Она уверена, что достаточно маэстро сказать Монтеверди несколько слов, и тот вернется к ней покорным, как ягненок. Надо ему показать, что она не одна, что у нее есть защитник, что никому не позволено безнаказанно насмехаться над нею.

Но Конча даже не успела изложить свою просьбу до конца. Художник сжал кулаки и широкими шагами заходил по комнате, неистово ругаясь. Он даже кипел от ярости.

— Проклятье! Этого только не хватало! Скоро вы попросите, чтобы я почистил вам ботинки. Вы с ума сошли, сеньора? За кого вы меня принимаете? Я не желаю терпеть ваши прихоти... Для этого у вас есть граф. Оставьте меня в покое.

Но она уткнулась головой в подушки и безутешно заплакала. Итак, в этом мире у нее больше нет друзей! Маэстро такой же, как и все остальные: если не угодишь всем его прихотям, то и дружба для него не дружба. Столько слов, столько обещаний, а на деле он не способен даже на маленькую жертву.

Вдруг она овладела собой и приподнялась на кровати — насупленная, разгневанная, холодная, как оскорбленная королева, — светя сквозь кружева таинственной белизной прекрасного тела. Ну что ж, ей теперь все ясно: она ошиблась, рассчитывая на него. А когда Реновалес, растерявшись от этой вспышки гнева, хотел что-то сказать в свое оправдание, она строго и надменно спросила:

— Вы согласны или не согласны? Считаю до трех: раз... два...

Ладно, он выполнит ее просьбу. Он уже пал так низко, что может скатиться еще немного вниз — ничего от этого не изменится. Прочитает доктору наставление, скажет ему в глаза, что только дурак может пренебрегать таким счастьем. (Эти слова художник произнес искренне, и голос его задрожал от зависти). Чего еще хочет от него его очаровательная мучительница? Пусть просит смело, он все сделает. Если надо, он вызовет на дуэль графа со всеми его орденами и убьет, чтобы она стала свободной и могла соединиться со своим докторишкой.

— Шутник! — воскликнула Конча, победно улыбаясь. — Вы милый, как никто в мире, но и очень-очень злой. Подойдите-ка ко мне, злюка.

И, откинув рукой прядь волос, похожих на ветви плакучей ивы, поцеловала художника в лоб, весело засмеявшись, когда тот задрожал от этой ласки. Реновалес почувствовал, как у него подгибаются ноги, а руки сами хватают в объятия это теплое, душистое тело, что так и ускользало из тонкой рубашки.

— Я поцеловала вас только в лоб! — закричала Конча. — Как сестра брата, Мариано! Спокойно!.. Вы делаете мне больно!.. Я позвоню!

И все-таки позвонила, ибо почувствовала, что слабеет и вот-вот уступит, не сможет вырваться из этих горячих и властных объятий. В лабиринте коридоров и комнат зазвонил электрический звонок, дверь в спальню открылась, и зашла Мари — вся в черном, с накрученными волосами, тактичная и молчаливая. Ее бледное улыбающееся личико говорило, что она привыкла видеть все, догадываться обо всем, всегда сохраняя невозмутимое выражение.

Графиня протянула Реновалесу руку, спокойная и любезная, как будто приход горничной прервал их прощание. Жаль, что он уже уходит; вечером она надеется встретить его в Королевском театре.

Когда художник оказался на улице, глотнул свежего воздуха и почувствовал себя среди людей, ему показалось, что он очнулся от страшного сна. На душе было очень противно. «Ну и отличился ты, маэстро». Он с отвращением подумал, как унижает свое достоинство, повинуясь всем прихотям графини; а теперь даже скатился до такого позора, что согласился стать посредником между нею и ее любовником. Но при этом он до сих пор чувствовал нежное прикосновение уст Кончи; до сих пор был окутан атмосферой спальни, напоенной ароматами ее душистого тела. Мрачные мысли медленно рассеялись, и художник приободрился. Не так уж и плохо продвигаются дела; хотя этот путь и неприятный, но он приведет его к цели.