— Сеси! — закричал дядюшка Джон на все четыре стороны, всем и вся. — Я знаю, ты можешь мне помочь! А ну-ка, встряхни меня, будто я дерево! Сеси!

Слепота прошла. Он с ног до головы облился холодным потом, который не переставал литься и тек ручьями, как сироп.

— Я знаю, ты можешь помочь. Видел, как когда-то ты помогла кузине Марианне. Десять лет тому назад, верно? — попытался он собраться с мыслями.

Марианна была девчушкой — неприметней крота; волосы на ее круглой, будто шар, головенке скручивались пучком корешков. Она болталась в юбке язычком колокола, только при ходьбе он не звонил: она просто переваливалась с каблука на каблук. Она не отрывала взгляда от травы или мостовой под ногами; если глядела на вас — то не поднимала глаз выше вашего подбородка, если вообще вас видела, а уж встретиться взглядами вообще никогда не отваживалась. Мать Марианны отчаялась увидеть дочь замужней и хоть сколько-то преуспевшей в жизни.

Значит, все зависело от Сеси. Она вошла в Марианну, как рука в перчатку.

Марианна запрыгала, забегала, заверещала, ее желтые глазенки заблестели. Марианна принялась раскачивать юбку, распустила волосы — и они рассыпались игривой волной по полуобнаженным плечикам. Марианна хихикала и звенела, словно веселый язычок в непрерывно качавшемся колоколе юбки. Лицо у нее меняло множество выражений — робость, оживление, понятливость, материнское счастье, любовь.

От парней Марианне проходу не стало. Марианна вышла замуж.

Сеси ее покинула.

Марианна закатила истерику: пропал стержень, на котором держалась вся ее жизнь!

Целый день она пролежала колодой. Но привычка в нее уже въелась — и взяла свое. Частичка Сеси сохранилась внутри ее подобно отпечатку ископаемого на мягком сланцевом камне, и Марианна взялась исследовать прежние свои повадки, размышлять над ними и припоминать, что означало пребывание Сеси в ее теле, и очень скоро уже носилась повсюду, кричала и хохотала сама по себе: корсет, оживленный, если можно так выразиться, силой памяти!

С тех пор Марианна горя не знала.

Остановившись у сигарной лавки, чтобы поговорить с индейцем, дядюшка Джон яростно затряс головой. В его глазных яблоках всплывали сотни ярких пузырьков, каждый из которых вперялся в его мозг микроскопически крохотными косыми глазками.

Что, если он так и не отыщет Сеси? Что, если равнинные ветры унесли ее до самого Элгина? Разве не там она обожала проводить время — в приюте для умалишенных, ощупывая их сознание, хватая и разбрасывая их мысли, будто пригоршню конфетти?

В полуденной дали, шумно вздохнув, разнесся по сторонам пронзительный металлический свисток и заклубился пар над паровозом, который мчался по долинам через эстакады, над прохладными реками, сквозь поля спелой кукурузы, ныряя в тоннели, будто палец в наперсток, под арками волнующихся ореховых деревьев. Джон замер от страха. А если Сеси, прямо сейчас, в кабине машиниста — и забралась к нему в голову? Она любила гонять чудовищные машины по всей округе, пока хватало контакта. И дергать за веревку свистка, чтобы с оглушительным ревом проноситься через спящую ночную местность или через погруженные в дневную дремоту поля.

Дядюшка Джон шел по тенистой улочке. Боковым зрением он приметил старуху — сморщенную, как высушенная винная ягода, и голую, как семечко чертополоха: она парила между ветвями боярышника, а из груди у нее торчал кедровый кол.

Раздался громкий визг!

В голове у дядюшки Джона забухало. Черный дрозд, взвившись в небо, унес с собой прядь его волос!

Дядюшка Джон погрозил птице кулаком, поднял с земли камень.

— А ну-ка, сунься, попробуй! — провопил он.

Тяжело дыша, он ощутил затылком, что птица кружит над ним с намерением опуститься на сук и ухватить еще один клок его волос.

Он притворно отвернулся.

Шум крыльев.

Он подскочил, цапнул птицу:

— Сеси!

Вот он, дрозд, у него в руках! Дрозд бился, с криком вырывался.

— Сеси! — кричал дядюшка Джон, разглядывая разъяренную черную тварь в клетке своих пальцев.

Дрозд расклевал ему руку до крови.

— Сеси, я тебя раздавлю, если ты мне не поможешь!

Дрозд заверещал и клюнул его снова.

Дядюшка Джон стиснул пальцы — крепко, крепко, еще крепче.

Ни разу не обернувшись, он поплелся подальше от того места, где в конце концов бросил мертвую птицу на землю.

Дядюшка Джон спустился в овраг, пролегавший через самый центр Меллин-Тауна. Что же теперь там творится, гадал он. Мать Сеси, поди, всех уже обзвонила? Перепугались ли Элиоты? Он шатался как пьяный, под мышками у него разливались целые озера пота. Так-так, пускай-ка капельку перетрухнут. Сам он устал бояться. Еще немного поищет Сеси — и прямиком в полицию!

На берегу ручья он расхохотался при мысли о том, как суетятся потерявшие голову Элиоты, придумывая, как бы обвести его вокруг пальца. Ну уж нетушки, сэр, черта с два вам удастся спровадить старого доброго дядюшку Джона в могилу рехнувшимся.

Из глубины, со дна на него пялились остекленелые, налитые кровью глаза.

Знойным летним полднем Сеси частенько забиралась в прикрытую мягким панцирем серость внутри голов речных раков с их нижними челюстями-жвалами. Частенько выглядывала из черных яйцеподобных глаз на тонких волокнистых стебельках и наслаждалась тем, как вода неспешно обтекает ее плавными струями прохлады и плененных солнечных лучей. Выдыхая и снова втягивая в себя плавно кружившие вокруг мелкие частички взвеси, она вытягивала перед собой ороговевшие и обомшелые клешни, напоминавшие некие приспособления для раскладывания салата по тарелкам — раздутые, острые будто ножницы. Следила за гигантскими шагами мальчишеских ног, приближавшихся к ней по дну ручья, вслушивалась в смутные, приглушенные толщей воды возгласы малолетних охотников за раками: они шарили вокруг бледными пальцами, переворачивали камни, хватали обезумевших склизких тварей и швыряли их в открытые жестянки, где копошились дюжины уже пойманных раков, так что жестянки делались похожими на ожившую мусорную корзину.

Сеси наблюдала за белесыми стеблями мальчишеских ног, которые балансировали над ее камнем, за тенями голых мальчишеских чресел на илистом песчаном дне, видела нависшую в напряженном ожидании руку, слышала выразительный шепоток мальчишки, углядевшего под камнем свой трофей. Затем, когда вслед за рывком руки камень переворачивался, Сеси, вильнув заимствованным веером населенного ею тела и взметнув за собой фонтанчик взрытого песка, исчезала вниз по течению.

Сеси перемещалась к другому камню и отдыхала там, развеивая вокруг песок, горделиво выставляя клешни, и ее крохотные, похожие на стеклянные лампочки, глазки отливали антрацитом, пока вода наполняла рот пузырьками — прохладными, прохладными, прохладными…

Осознание того, что Сеси может находиться от него так близко, в каком угодно живом существе — стоит только руку протянуть, приводило дядюшку Джона в крайнее неистовство. Сеси ничего не стоит обретаться в любой белке или бурундуке, в болезнетворном микробе — да хоть на его собственном, мучительно ноющем теле. Ей и в амебу забраться — раз плюнуть…

Порой душный летний полдень Сеси проводила внутри амебы — то проворно шныряя по сторонам, то нерешительно зависая в глубинах старого изнуренного кухонного колодца, наполненного философически темной водой. В те дни, когда мир высоко над ней, над недвижным водным слоем, являл собой сонное кошмарное пекло, оттиснутое на всех земных предметах, Сеси дремала вдалеке от него — в горловине колодца, будто сомнамбула, чуть колыхаемая прохладой. Там, наверху, деревья стояли изваяниями, объятыми зеленым пламенем. Всякая птица походила на бронзовый штемпель, оттиснутый на твоем мозгу. Дома дымились испарениями, точно навозные хлева. Хлопки дверей походили на ружейные выстрелы. Отраду в кипевшем на медленном огне дневном мареве приносил один-единственный звук: астматическое посапывание колодезной воды, накачиваемой в фарфоровую чашку, чтобы оттуда втянуться через фарфоровые зубы внутрь высохшей, как скелет, старухи. Сверху до Сеси доносился слабый перестук старухиных башмаков, ноющий голос старухи, пропеченной августовским солнцем. Хладнокровно затаившись в самом низу, глядя наверх через неясный, отдающийся гулким эхом створ колодца, Сеси слышала железный свист ручки насоса, которую старуха энергично нажимала, обливаясь потом, и Сеси, вместе с водой, амебами и всем прочим влекомая к жерлу колодца, внезапно извергалась прохладой в чашку, над краями которой выжидали запекшиеся на солнце губы. Тогда — и только тогда, — когда губы вытягивались, готовясь к хлебку, чашка поднималась и фарфор прижимался к фарфору, Сеси ускользала…