— Простите, простите, — возгласил коротышка. — Я мистер Ветмор. Я был в отлучке. А теперь вернулся. Мне поразительно повезло. Да-да. Мой надгробный камень на месте? — Он посмотрел на камень, в первый миг не узнавая его. — Ах да, на месте! Привет-привет. — Тут он заметил Лиоту, которая выглядывала из многослойной одеяльной обертки. — У меня тут несколько человек с тележкой; если не возражаете, мы сию минуту заберем надгробный камень. Один миг — и его здесь не будет.

Муж благодарно рассмеялся.

— Вот и хорошо, избавимся от этой треклятой штуковины. Вывозите!

Мистер Ветмор привел в комнату двух мускулистых рабочих. Он едва дышал от нетерпения.

— Поразительная история. Еще утром я был покинут и отвергнут Богом и людьми, но случилось чудо. — Надгробный камень погрузили на небольшую тележку с платформой. — Час назад я случайно услышал о некоем мистере Уайте, который только что умер от пневмонии. Обратите внимание: Уайт, а не Вайт. Я тут же переговорил с его женой, она в восторге, что нашлось уже готовое надгробие. И мистер Уайт, лишь час как остывший, и фамилия с буквы У, подумать только! Как же я счастлив!

Надгробный камень на тележке выкатили из комнаты, мистер Ветмор и оклахомец смеялись и обменивались рукопожатиями, Лиота недоверчиво наблюдала, пока суета не улеглась.

— Ну вот, все позади, — ухмыльнулся муж, когда за мистером Ветмором закрылась дверь, и выбросил цветы в раковину, а жестянки — в корзинку для мусора.

В темноте он забрался обратно в постель, не обращая внимания на глубокое, мрачное молчание жены. Она за долгое время не произнесла ни слова, только лежала и чувствовала себя одинокой. Муж со вздохом поправил одеяло:

— Теперь можно уснуть. Чертову штуковину уволокли. Еще только половина одиннадцатого. До утра куча времени. — Как же он наслаждался, портя ей развлечение.

Лиота собиралась что-то сказать, но снизу снова послышался стук.

— Ага! — возликовала она, трогая мужа за плечо. — Опять тот же шум, я уже говорила. Слушай!

Ее супруг сжал кулаки и стиснул зубы.

— Сколько можно объяснять! Хоть кол на голове теши! Оставь меня в покое. Там ничего…

— Слушай, слушай же, — взмолилась она шепотом.

Они слушали в полной темноте. Стук в дверь раздавался внизу. Дверь открылась. Далекий и слабый женский голос печально произнес:

— А, это вы, мистер Ветмор.

Глубоко внизу, в темноте, под внезапно дрогнувшей кроватью Лиоты и ее оклахомского мужа, отозвался голос Ветмора:

— Добрый вечер еще раз, миссис Уайт. Вот. Я доставил камень.

Наиболее примечательной особенностью этого дома было ощущение тишины. Когда мистер Греппин проходил через парадную дверь, смазная тишина распахнувшихся и захлопнувшихся створок напомнила о том, как распахивается и захлопывается сон; это было нечто на резиновых лапах, обильно смазанное, неспешное и нематериальное. Двойной ковер в холле, им самим недавно уложенный, гасил стук шагов. Когда по ночам на дом обрушивался ветер, не слышно было ни стука карнизов, ни дребезжания ставень. Мистер Греппин сам проверял наружные вставные переплеты. Двери-ширмы запирались на новехонькие прочные крюки, печь не постукивала, лишь неслышно выдыхала в горлышки отопительной системы теплый воздух; эти тихие выдохи шевелили манжеты его брюк, пока он отогревал замерзшие на улице руки и ноги.

Измеряя тишину таким поразительным инструментом, как высота и сбалансированность тонов в своих некрупных ушах, он удовлетворенно кивнул: тишина была законченной и единообразной. Ведь прежде бывало, что по ночам в стенах гуляли крысы; пришлось прибегнуть к ловушкам и отравленной приманке, и только тогда стены замолчали. Даже большие стоячие часы были остановлены, застывший медный маятник поблескивал в своем длинном кедровом гробу со стеклянной крышкой.

Они ожидали мистера Греппина в столовой.

Он прислушался. Они не давали о себе знать. Хорошо. Собственно, блестяще. Выходит, они научились-таки вести себя тихо. Людей приходится учить, но старания не пропадают даром: из столовой не долетал даже стук ножей и вилок. Мистер Греппин стянул с себя толстые серые перчатки, пристроил на вешалку холодное, как металлические доспехи, пальто и застыл в напряженном, нерешительном раздумье… что же делать.

С привычной уверенностью, экономными движениями мистер Греппин направился в столовую, где за накрытым столом сидели четверо, не двигаясь и не говоря ни слова. Тишину нарушали разве что его подошвы, тишайше ступавшие по толстому ковру.

Его взгляд, как обычно, невольно остановился на даме, сидевшей во главе стола. Мимоходом мистер Греппин махнул пальцем возле самой ее щеки. Она даже не мигнула.

Тетя Роуз плотно восседала во главе стола, и, когда с потолочных высот вниз планировала невесомая пылинка, разве прослеживали ее путь глаза тетушки? Поворачивались ли они с холодной четкостью в своих орбитах? А случись пылинке сесть на глазное яблоко, разве глаз закрывался? Дергалось веко, опускались ресницы?

Нет.

Рука тети Роуз лежала на столе, похожая на столовые приборы: изысканная, красивая и старая, потускневшая. Груди были укрыты за всевозможными рюшечками и оборочками. Уже годы их не извлекали наружу — ни для любви, ни для вскармливания младенца. Они были как мумии в погребальных одеждах, убранные прочь на вечные времена. Под столом ножки-палочки в ботинках на пуговицах торчали из бесформенного, похожего на трубу, платья. Можно было подумать, за подолом и выше скрыт не человек, а манекен из универсального магазина. Воск и более ничего. Можно было подумать, ее муж в свое время обращался с ней примерно так же, как обращаются с витринными манекенами, она же в ответ проявляла не больше темперамента и гибкости членов, чем манекен, что действовало на супруга вернее ругани или побоев, заставляя его отвернуться и накрыться одеялом. Он пролежал, дрожа от неутоленной страсти, немало ночей и в конце концов повадился прогуливаться вечерами по городу, на той стороне оврага, и заглядывать в местечки, где за розовыми занавесками в окнах горели более яркие огни и на звук его колокольчика отзывались юные девушки.

Итак, тетя Роуз глядела прямо на мистера Греппина, и… он невольно усмехнулся и насмешливо хлопнул в ладоши: на ее верхней губе подобием усиков скопилась пыль!

— Добрый вечер, тетя Роуз, — произнес он с поклоном. — Добрый вечер, дядя Даймити, — любезно поздоровался он. — Нет, ни слова. — Он выставил ладонь. — Ни слова, молчите все. — Он снова поклонился. — А, добрый вечер, кузина Лила, и тебе тоже, кузен Лестер.

Лила сидела на своем обычном месте, слева, ее волосы свешивались, похожие на золотистые латунные стружки. Волосы Лестера, сидевшего напротив, торчали во все стороны. Оба были подростки: ему четырнадцать, ей шестнадцать. Дядя Даймити, их отец (гадкое слово — «отец»), сидел рядом с Лилой; он с давних пор был задвинут в этот угол: тетя Роуз сказала, что должна сидеть во главе стола, иначе ей продует шею сквозняком. Ох, эта тетя Роуз!

Мистер Греппин подтянул стул под свой плотно обтянутый задик и непринужденно опер локти о стол.

— Мне нужно вам что-то сказать, — начал он. — Что-то очень важное. Это продолжается уже не одну неделю. Больше я не могу. Я влюбился. О, но я давно уже вам рассказывал. В тот день, когда заставил вас всех улыбаться? Помните?

Глаза четырех сидящих не моргнули, ладони не дрогнули.

Греппин задумался. День, когда он заставил их улыбаться. Это было две недели назад. Он пришел домой, явился в столовую, оглядел их и сказал: