Лаки продолжала ерошить ему волосы, хотя лед она уже сняла.
— У меня возник образ, — возбужденно сказал он своим странным голосом сирены. — Не знаю, то ли когда я плелся по проклятому песку, то ли сейчас, когда говорил. Но помню, как я маленьким мальчиком стоял, бывало, в двери ванной и полутайком смотрел, как папа писает. И его штука, его болт, был таким большим!Конечно, я был ребенком. Но папин казался таким большим, а у меня был такой маленький, что я знал: моя штука никогда не будет такой. Огромной. Вот и они такие же. Все эти парни. Во всем мире. Неважно, как они это называют:коммунизмом, американизмом, империей. Они — маленькие мальчики, стоящие в мужской комнате и смотрящие, как их папы писают, и они знают, что их штуковины никогда не будут такими большими; большими, как у Папы. Потому что, понимаешь, пропорции запечатлеваются в их сознании, детском сознании, так что неважно, насколько они вырастают, какими большими становятся, пропорциярастет вместе с ними. Детская картинка — картинка в памяти — остается и растетвместе с ними. И в итоге они так и не могутвырасти. Они не могут дорасти до Папинойштуковины, вот и остаются малышами. Взрослыми малышами, играющими в мужчин. Но не верящими в это. Думаю, что весь мир такой. Русские, китайцы, американцы; президенты, премьер-министры, главы государств; все. Все они изо всех сил стараются дорасти до Паниной штуковины. А внутри остаются маленькими мальчиками, потому что они просто не могут дорасти. И они находят убежище в храбрости. Становится важным быть храбрым. Более важно быть храбрым, чем все остальное. Только храбрость может, как они думают — надеются, — сделать их мужчинами. Другого пути нет.Храбрость. Это доказывает, что они мужчины. И они создают игры. Чем тяжелее игра, тем храбрее мужчины. Политика, война, футбол, поло, исследования. Подводное плавание. Охота на акул. Все, чтоб быть храбрым. Все, чтоб быть мужчиной. Все, чтобы дорасти до Папиного огромного болта, который они помнят, но до которого им далеко.
Он возбужденно остановился и глянул на Лаки поверх изуродованного носа. Потом неуверенно пожал плечами.
— Я знаю, все это выглядит бредом, — сказал он чуть позже. — Но этот образ поразил меня. Я так хорошо помню, что когда я был таким маленьким, Папина штуковина была такой огромной.Мне бы хотелось думать, что, может быть, я дорастаю до папиного болта. Ладно, как бы там ни было, главное — это пьеса. И все происходит на борту шхуны. Даже парус натянем и все такое. Ветродуй поставим, понимаешь? Ты считаешь, это бред, да?
— Для меня это вовсе не бред, — мягко ответила Лаки, по-прежнему очень тихо. — Думаю, ты прекрасный мужчина. И я всегда так думала... Кроме тех моментов, когда злилась на тебя, — тихо добавила она.
— Все в порядке, — сказал он. — Все в порядке. Я долженбыл рассказать тебе.
— Не хотел бы заняться любовью? — тихо спросила Лаки почти извиняющимся голосом.
— Как дьявол хотел бы, — сказал он голосом сирены. — Но не смог бы по твоему способу. Я не мог бы лечь на тебя. С таким носом. Но если хочешь, то, черт подери, я бы постарался.
И как раз в эту секунду в закрытую дверь тихо постучали, а потом дверь, которую Грант специально не стал запирать на ключ, чтобы не шуметь, открылась. В проеме стоял Бонхэм, заполнив его и выглядя, как зомби. В глазах застыл глубокий, мрачный, абсолютно пустой взгляд зомби, главным образом, из-за того, что он был пьян.
— Можно зайти на минуту, — вежливо спросил он.
— Конечно, Эл, — быстро ответил Грант, опережая Лаки. — Что случилось?
Он был краток и пояснил голосом зомби, что он сделал с виски. Его не вернули. Но оно хорошо упрятано. Так что завтра утром не надо рано вставать, они дождутся Управляющего, который осмотрит судно, в чем он абсолютно уверен. А потом они уйдут в Га-Бей. Так что нечего рано вставать. Можно поспать. Здесь Лаки неожиданно рассмеялась, горько рассмеялась, И Бонхэм медленно перевел взгляд зомби на нее, потом так же медленно снова уставился на Гранта:
— Как нос?
— Неплохо. Кровь остановилась. Через минуту я попытаюсь его слегка поправить, если есть лейкопластырь. А нет, так посплю в кресле.
Бонхэм молча и медленно, как зомби, залез в брючный карман и достал дюймовый нераспечатанный рулон лейкопластыря. Грант взял и кивнул: «спасибо».
— Утром увидимся, — Бонхэм повернулся к двери. Затем снова развернулся. Он несколько секунд глазел на них, как зомби. — Вы заполучили потрясающего мужчину, миссис Грант, — сказал он голосом зомби. — И вы должны ценить это. Я знаю, что вы цените.
— Спасибо, — вежливо ответила Лаки, и Грант испытал чувство глубокого облегчения. Ему, в общем-то, было теперь плевать, что думает Бонхэм, хотя — по-детски — он полагал, что ему приятното, что только что сказал большой человек. Большой комплимент. Но больше всего он волновался за Лаки: то, что сказал Бонхэм, крайне смешно с ее точки зрения, она могла взорваться, закричать и завопить, как сердитая рыбачка. Она не стала. Она ответила абсолютно верно, и он расслабился.
— И хотя я знаю, что вы не очень меня любите, — продолжал обращаться к ней Бонхэм, — я хочу вам сказать, что восхищаюсь вами и думаю, что вы потрясающая женщина — потрясающая леди,— быстро поправился он. И снова повернулся. Затем вернулся еще раз.
— Простите за случившееся. Я знаю, что глупо это говорить. Полагаю, что большей частью все произошло по моей вине. — Он повернулся, как зомби, и вышел, так что они не успели ни оспорить, ни согласиться с ним.
Грант взял лейкопластырь (у них, как он обнаружил, его не было), пошел в ванную и перед зеркалом поработал над своим носом. Со стороны Бонхэма было очень предусмотрительно захватить пластырь.
— Лучше б тебе не смотреть, — сказал он, — но, впрочем, как хочешь.
— Мне бы хотелось, — ответила Лаки. — Никогда не видела, как из картошки делается нос.
Он быстро глянул на нее. Она сказала это с горечью, но огорчения она не испытывала. Ее и вправду это интересовало.
— О'кей, давай, — ответил он.
На это ушло пятнадцать минут. Сжимание и пощипывание пальцами с двух сторон. Потом пластырь, первая полоска на переносицу, прижимая ленту большим и указательным пальцами. Потом чуть ниже, все то же самое, еще ниже, всего четыре полоски поверх носа. Слава богу, не сломаны скулы. Он был вынужден несколько раз останавливаться из-за таких слез от боли, что ничего не было видно, и чтобы расслабить диафрагму глубоким дыханием, что он теперь делал очень легко, как опытный ныряльщик. Обе ноздри, естественно, были забиты всякой дрянью, так что дышал он через рот.
— Лучше я не умею, — наконец сказал он. — На ночь сойдет. А завтра Хирург посмотрит.
— Думаю, прилично сделано, — спокойно сказала Лаки, — Даже на нос похоже.
— Увидишь завтра Орлоффски, — пообещал Грант.
— К черту Орлоффски, — ответила Лаки.
Они легли и занялись любовью, и снова между телами возник электрический контакт, которого у них очень давно не было.
Осмотр на следующий день прошел хорошо, прекрасно, как и предсказывал Бонхэм. Управляющий в белом костюме и белой фуражке, почти что форменной, и констебль Грин в голубой форме с красными полосками на брюках и красной лентой на фуражке попросили у Хозяина судна официального разрешения зайти и поднялись на борт. Управляющий был очень вежлив, корректен, точен. Как и констебль Грин, поскольку его готовил лично Управляющий, а может, его предшественник. Констебль (Управляющий был рядом с ним) осмотрел все, в том числе и под накидкой в трюме, лазарет, все.
— Вы, конечно, понимаете, что это необходимо, — сказал Управляющий, пожимая руку Хозяину Судна. — Простите, что я был вынужден это сделать. Вы понимаете?
— Конечно же, сэр, — ответил Бонхэм. — Иначе и нельзя. Мне ненавистна одна мысль о том, что мое судно ушло бы в море с такой тенью. Я хочу в будущем приплывать на Северный Нельсон и, наверное, довольно часто.
