Головану поручили делать сложную резьбу перил. Видя его мастерство, Мурдыш стал особенно ценить нового холопа и приказал зорко за ним следить.

В поместье Оболенского была церковь. Поп проповедовал мужикам:

– Служите господину верно и усердно, ибо нерадивых рабов наказует всевышний. Сказано бо есть: «Рабы да повинуются своим господам». Тако повелось искони, тако и пребудет до скончания века… Раб, восстающий против боярина, подобен отцеубийце и проклят от господа…

Голован слушал проповеди с хмуро опущенными глазами.

Чтобы прикрепить ко двору нужного человека, Мурдыш решил женить Голована.

– Видал стряпущую девку Настасьицу? Поприглядись к ней, Семеюшко! А коль не по душе придет, другую найдем: у нас девок запас! Вишь, сколь я к тебе милостив. – А сам думал: «Ничего! Молодо пиво – убродится!»

Замысел тиуна привел Андрея в ужас.

«Бежать, бежать!» – думал он.

Но бегство из княжеской усадьбы было рискованным делом. В бытность Голована в усадьбе один из холопов, наскучив неволей, сбежал из лесу, где рубил дрова. За беглецом погнались с собаками, поймали и жестоко выпороли. Он лежал в людской, и неизвестно было, выздоровеет или помрет.

Участь наказанного страшила Голована. Но вековать век холопом, навсегда распроститься с зодчеством…

Голована заставил решиться подслушанный разговор.

– Дурак этот беглый! – сказал седобородый псарь. – В руки ловцам дался!

– А как уйдешь-то, дедушка? – спросил приятель Голована Амоска. – Ведь собаки…

– Как?.. Эх ты, псарь зовешься! То-то, молодо – зелено… Ему бы подошвы чесноком натереть – ни одна собака по следу не пойдет…

Осенним вечером, в сухую ветреную погоду вспыхнуло ярким пламенем строящееся гульбище. Огонь нашел обильную поживу: на постройке валялись стружки, обрезки, сухой тес.

Сторожа у ворот остервенело заколотили в било,[46] на дворе поднялась суматоха. Люди бежали к месту пожара с баграми, топорами, ведрами. Караульщики тоже бросились тушить пламя. Никто не заметил, как в калитку выскользнул человек.

Пожар был затушен быстро. Побег Голована обнаружили только утром. Собаки по следу не пошли.

Разгневанный Мурдыш решил поймать беглеца и примерно наказать за поджог постройки, за дерзкий побег. Но расчет Голована оказался верным: зная, что он пробирался в Москву, преследователи бросились к западу. А быстроногий Голован, отбежав за ночь верст тридцать к востоку, затаился в глухой чащобе…

Голован скрывался весь день, питаясь захваченным с собой хлебом. Вечером начал пробираться к дороге. На пути заметил костер, разложенный посреди поляны. Андрей решил разузнать, что там за люди. Всмотревшись, облегченно вздохнул: «Убогие!»

У костра лежали и сидели нищие. Над костром висел котелок.

Головану захотелось послушать нищих: может быть, они говорят о событиях прошлой ночи. Андрей подкрался к опушке, хрустнул веткой. Нищие насторожились.

– Кто-то бродит по лесу? – спросил тщедушный подросток с плоским серым лицом.

– Зверушка, – равнодушно отозвался старик, лежавший у костра на холстине.

– Дедушка Силуян, рассказывай дальше, – попросил плосколицый паренек.

– Хватит! Слыхали мы про Илью… – проворчал слепой мужик огромного роста, с черной всклокоченной головой.

Но другие заспорили:

– Замолчь, Лутоня! Вечно насупротив всех!.. Сказывай, дед Силуян!

Силуян заговорил нараспев:

– На закате то было красна солнышка, на восходе то было светла месяца… Выезжал на подвиг матерой казак, матерой казак Илья Муромец. Перед ним ли раскинулось поле чистое, а на поле том старый дуб стоит… У того ли дуба три дороженьки: уж как первая дорога к Новугороду, а вторая-то дорога к стольну Киеву, а что третья-то дорога к морю синему, к морю синему далекому…

Слушая тихую, ласковую речь деда Силуяна, который, очевидно, был вожаком нищих, Голован решил открыться ему и просить покровительства. Если старик согласится принять его в артель, легче будет укрыться от преследования.

Андрей смело вышел из лесу. Его неожиданное появление наделало переполоху. Плосколицый паренек испуганно крикнул; огромный Лутоня схватился за нож, повернув незрячее лицо в сторону Голована; одноногий нищий принялся совать куски хлеба в суму… Только Силуян не тронулся с места; лицо его, заросшее мягким седым волосом, спокойно обернулось к чужаку.

– Хлеб да соль, родимые! – поклонился Голован.

– Едим да свой, а ты подале стой!.. – грубо ответил Лутоня.

– Экой ты неукладливый, Лутонюшка! – перебил слепого Силуян. – Чего парня зря пугаешь?.. Подходи, малый, присаживайся: мы люди не опасные. Откудова будешь, чьих?

– Я от татарского полону избавился, а иду в Москву…

Андрей рассказал о странствиях с Булатом, о том, как печально они закончились. Оказалось, что нищие слыхали о Булате, не раз стояли на папертях построенных им церквей. Слушая повесть Голована, смягчился даже суровый Лутоня, а суровость его была не от природы: ожесточила его жизнь.

Правдолюбец, прямой и искренний, холоп князя Вяземского, Лутоня смолоду восстановил против себя боярского тиуна.

Тиун Аверко брал, как говорится, с живого и с мертвого, жадности его не было предела. Он установил двойной оброк: один в пользу князя, другой в свою собственную.

Против лихоимца смело поднял голос Лутоня. Не раз он обличал тиуна при народе, а потом его же жестоко наказывали батогами.

Лутоня не унялся.

«Доведу самому князю про злые деда Аверки!» – решил мужик, сбежал из вотчины и пешком отправился в Москву за правдой.

Аверко узнал от доносчика о затее холопа и принял свои меры. Он опередил Лутоню и первый явился к Вяземскому с тяжелыми обвинениями против беглеца.

«Лутоня – дерзкий бунтовщик! – уверял князя тиун, подтверждая свою ложь клятвами. – Он супротивник боярской власти и перед убегом хвалился, что волшебством твою княжескую милость изведет: для того и на Москву подался…»

Верные слуги князя схватили Лутоню у заставы. От него и под пыткой не могли вынудить признание, что он злоумышлял против князя, но все же мужик был приговорен к тяжкому наказанию: Лутоне выжгли глаза.

С тех пор слепец Лутоня пристал к нищей братии и уже много лет бродил по Руси, обличая боярскую неправду.

Но к простым и особенно к гонимым старый Лутоня был добр. Подозвав Андрея, слепец ласково провел шершавой ладонью по его лицу, по голове и тихо сказал:

– О, да ты еще совсем молодой, паренек! А горя, видать, досталась на твою долю немалая толика…

Осмелев от ласкового приема, Голован признался:

– От одного полону спасся, в другой попал нежданно-негаданно…

– Как это? – насторожились нищие.

– А так: схватили меня люди князя Артемия Оболенского и силком забрали в холопы…

– Ах, проклятые! – возмутился Лутоня. – И ты дался?

– Как не даться, когда их десятеро, а я один!..

При живом участии слушателей Голован рассказал историю своих злоключений. Конец рассказа вызвал одобрение Лутони.

– Так и ушел, баешь?[47] – Лутоня подтянул Андрея и радостно гладил его темные непокорные волосы. – И пятки чесноком смазал? Ох-хо-хо! Молодчага!.. Сгореть бы дотла разбойничьему гнезду!

– Не желай другому, чего себе не желаешь!

– У меня вотчины нет, дед Силуян! – озлился Лутоня. – Мои хоромы – посередь пустого двора горница, ветром обгорожена, облаком покрыта. У меня гореть нечему! Ненавижу князей да бояр, и слово мое таково: укрыть парня!

– Само собой, укроем!

Наутро Андрей, преображенный, шел с артелью деда Силуяна. Его одежду запрятали по котомкам, а самого обрядили в лохмотья. На лбу его Силуян искусно вывел морщины, щеку обвязал тряпицей. Голован скрючился и хромал, опираясь на клюку.