— Нет.

— Возникли у вас какие-нибудь религиозные мысли, когда вам сообщили о смерти отца?

— Я пошел в часовню на территории университета.

— Очень хорошо. Это лучше, чем мысли! Вы молились?

— Я стоял перед алтарем на коленях, но я не умею молиться.

— Прекрасно!

Флексон отвернулся от окна и принялся шагать туда и обратно по камере. Халдейн заметил, что даже этой его спонтанной подвижности была не чужда рациональность. Он делал пять максимально больших шагов, которые допускало пространство, поворачивался и делал те же пять шагов обратно. Он говорил на ходу;

— Это именно то место, с которого мы начинаем ваять правду. Подыщите момент, чтобы сказать священнику, что вы отправились в часовню и опустились на колени перед алтарем. Он подумает, что вы молились, а за его мысли вы ответственности не несете.

Может быть, вы и молились. Может быть, пробормотали хотя бы пару слов из Отче Наш или перебрали одну-две четки?

— Нет, я пытался проникнуться симпатией к Иисусу. Но в конце концов решил, что не смогу, потому что он этого требовал, а мне этого не нужно.

— Не говорите ему об этом! В своей взаимосвязи с Нашим Благословенным Спасителем вы выглядите плачущим в его манишку, а Церковь любит смирение не только перед Господом Богом, но и перед его представителями на Земле. Держите эту Библию открытой, и не важно, читаете вы ее или нет, но проследите, чтобы она не оказалась открытой на книге Песни Песней Соломона.

Флексон подошел и вытащил из портфеля пачку писчей бумаги.

— Это для ваших заметок. До вашего допроса присяжными у нас в запасе пять дней, но я смогу добиться продления этого срока, если появится необходимость.

Думаю, с тем, что случилось зачатие, нам повезло. Не будь его, вас для верности пропустили бы через психоанализ, а мне что-то подсказывает, что результаты психоанализа означали бы для вас Плутон. Сейчас, когда ваш примитивизм является установленным фактом, мы можем представить нашу картину видения событий прежде, чем позволим психологам нарисовать свою. Кстати, вы когда-нибудь подвергались гражданскому психоанализу?

— Один раз, когда был еще ребенком.

— На предмет чего?

— Агрессивности. Я сбросил несколько цветочных горшков с наружного подоконника и чуть не убил прохожего. Моя мать выпала из окна, когда поливала цветы, и я считал виновными горшки.

Флексон всплеснул руками, и на его лице засияла широкая улыбка:

— Ну, тогда с микрофоном все в порядке!

— Как так?

— Когда вы швыряли его из окна, вами руководил рецидив привитого в детстве инфантильного поведения. Хиликс заняла место вашей матери. Микрофон, который ее уничтожил, был цветочными горшками, которые погубили мать. У вас открылась не вполне зажившая старая рана.

— Для меня эта идея выглядит притянутой за уши.

— В этом ее прелесть. Слушайте, — Флексон наклонился вперед, и сама его напряженность требовала абсолютного внимания, — как только появится психолог, скажите ему, как бы просто поддерживая разговор: «Я не впервые встречаюсь с человеком вашей профессии».

Он, естественно, заинтересуется подробностями, и вы познакомьте его с ними. Позвольте ему прийти к собственным заключениям. С этими заключениями ни вы, ни я ничего не сможем поделать.

Он вытащил носовой платок и вытер лоб.

— Ну и ну, меня так беспокоил этот микрофон.

Халдейн понял, что он действительно беспокоил Флексона, и это подтолкнуло его навстречу человеку, который менее чем за час так глубоко проникся его проблемами. Он прекрасно знал, что адвокаты обязаны защищать своих клиентов, но ему было приятно, что государство назначило человека, который взялся за его дело настолько рьяно, что назвал Малколма крысой, несмотря на то что тот просто выполнил свою гражданскую обязанность.

— Теперь вот что, социолог — это старшина присяжных, — продолжал Флексон. — У него административные обязанности, и это означает, что другие присяжные составляют мнение, а он дает оценку. Частенько он будет окутывать какую-нибудь незначительную мысль фразеологией важной речи. Его предложения будут такими длинными, что вы можете забыть подлежащее, пока он доберется до сказуемого, но вы должны вознаграждать его самым пристальным вниманием, я подчеркиваю, пристальным.

Если вы поняли, что он старается выказать остроумие, улыбайтесь. Если вы уверены, что он острит, смейтесь. Он — член департамента, который заведует установлением рангов, поэтому заискивайте перед ним.

В общем, помните, что вы — профессионал и на вас будут смотреть как на профессионала, до тех пор пока не будет вынесен приговор. Будьте дружелюбны, будьте легкомысленно небрежны, будьте откровенны, но не давайте никакой информации по собственной инициативе. У них достаточно данных для выполнения своей работы без вашего содействия.

Флексон подошел к окну и, глядя в него, сказал:

— У нас уже есть кое-что в нашу пользу. Вы обладаете высоким интеллектом, вы — незаурядная личность, а это дело началось в момент чрезмерного эмоционального кризиса. Мы в состоянии убедить их, что ваш проступок не был мотивирован атавизмом.

Он повернулся и посмотрел на Халдейна почти с укоризной:

— Откровенно говоря, судя по тому интересу, который вы проявили к девушке, это не что иное, как возврат к предкам, но лично я не вижу в этом ничего плохого. — Он ухмыльнулся: — У меня самого есть несколько атавистических наклонностей.

Не тяните с этими заметками. Я вернусь утром, чтобы забрать написанное вами. Помните, чем больше фактов вы сможете мне дать, тем легче будет выхватить правду, которую мы сможем использовать для представления вас в облике благородного, верного закону парня.

Едва перестав говорить, Флексон протянул руку, обменялся с Халдейном быстрым рукопожатием и со стуком захлопнул за собой дверь.

Повернувшись к столу, Халдейн сложил в стопку рассыпавшиеся листки. Он не переставал удивляться тонкости интеллекта людей заурядных профессий. У Флексона, зажатого рамками социальной ортодоксальности, был блистательный и искрометный ум, способный на проникновенное понимание и прочно опирающийся на человеколюбие.

Ему понравился этот человек. На протяжении их общения Флексон и улыбался, и хмурил брови, и погружался в задумчивость. Но он ни разу не надел на себя маску.

Халдейн принялся честно, в хронологическом порядке описывать все, что произошло, начиная с встречи в Пойнт-Сю, вплоть до своего ареста. Он писал до ленча, все еще писал, когда подали ужин, и отправился в постель только после того, как не осталось бумаги.

Утром он приветствовал Флексона словами:

— Советник, мне не на чем писать.

Флексон был к этому готов. Он вытащил из портфеля пачку бумаги, похвалил Халдейна за разборчивость почерка и тут же откланялся, унося законченную часть рукописи.

Целиком уйдя в работу, Халдейн переживал заново каждый миг своей жизни с Хиликс. Главной целью его сочинения была ясность, но он обнаружил, что в появлявшихся на бумаге словах присутствовала какая-то эмоциональная тень тех страстей, которые обуревали его в описываемые моменты. По мере продвижения работы, он все больше убеждался, что представляет на суд публики одну из последних любовных историй на Земле.

На анализ записок Флексону приходилось тратить больше времени, чем Халдейну на то, чтобы их написать. Поутру он появлялся измученный и невыспавшийся, но неизменно под парусами, раздуваемыми его моторной энергией.

— Если речь зайдет об этой эпической поэме о Фэрвезере, — бросал он замечание, — не говорите священнику, что перестали заниматься ею, потому что она не могла быть опубликована. Скажите ему, что вы бросили работу над темой, как только узнали, что биография запрещена. Вы ведь действительно бросили работу, а он увидит в этом религиозный мотив.

После этого он делал одно из сугубо личных, как бы второстепенных замечаний, что особенно импонировало в нем Халдейну:

— Не углубляйтесь в детали вашей математической эстетики в беседе с математиком. Я знаю всего лишь, что эта идея — не фикция и вы, может статься, захотите работать над ней, став пролом. Подкиньте ему ее, и лет через двадцать, возможно, обнаружите, что к вашей теории прибавлено еще чье-то имя.