И снова Чернозуб разразился слезами.

— Итак, теперь или никогда, — сказал кардинал.

— Обещаю, — задохнулся Чернозуб. — От всей души обещаю повиноваться вам, милорд.

Коричневый Пони встал.

— Прости — что значит «от всей души»? Тебе не будет позволено решать за себя. В таком случае ты даешь неполноценное обещание. Нет, так не пойдет, — он направился к дверям трапезной.

Рухнув на пол, Чернозуб пополз за ним, хватаясь за подол кардинальской сутаны.

— Клянусь, как перед Богом, — задыхался он. — Пусть Святая Богоматерь отвернется от меня, пусть все святые проклянут меня, если я нарушу обещание. Я обещаю повиноваться вам, милорд. Обещаю!

Кардинал бросил на него презрительный взгляд.

— Хорошо. В таком случае вставай и иди со мной, брат Подхалим. Вот сюда. Дай-ка руку. В эту дверь. Встань лицом к ним, Чернозуб. Итак…

Дрожа, как в лихорадке, Чернозуб вошел в трапезную, сделал несколько шагов к столу аббата, увидел их лица и потерял сознание.

Он пришел в себя от звука голоса, говорившего: «Когда он очнется, дайте ему вот это, отче». Это был брат-хирург.

— Хорошо, идем глянем на других пациентов, — сказал настоятель Олшуэн.

— Я уже очнулся, — произнес Чернозуб, в свете канделябра увидев, что он единственный обитатель палаты на троих.

Брат-хирург вернулся к его постели, пощупал лоб и протянул стакан зеленовато-молочной жидкости.

— Что это?

— Вытяжка из коры ивы, тинктура листьев конопли, маковый сок, алкоголь. Ты не так уж и болен. Завтра, если хочешь, можешь возвратиться в свою келью.

— Нет, — возразил настоятель. — Мы должны привести его в полный порядок, чтобы через три дня он смог двинуться в дорогу. В противном случае мы будем возиться с ним, пока не представится очередная оказия в Валану, — он повернулся к Чернозубу, голос у него был холодным. — Ты останешься здесь. Еду тебе будут приносить. Ты не будешь говорить ни с кем, даже со старшими. Если кто-то из братьев заболеет и ему понадобится одна из этих коек, ты вернешься в свою келью. Когда ты покинешь нас, возьмешь с собой свой требник, четки, туалетные принадлежности, сандалии и одеяло, но обменяешь его у послушника. Ты будешь находиться в полном распоряжении своего благодетеля, кардинала Коричневого Пони, без вмешательства которого ты был бы отлучен от церкви и изгнан из ее лона. Это ясно?

Чернозуб, глядя на человека, который в юности был его учителем и защитником, лишь кивнул.

— Тебе есть еще что сказать нам?

— Я хотел бы исповедаться.

Настоятель нахмурился, готовый отрицательно покачать головой, но потом сказал:

— Подожди, пока медицина не разрешит. Я поговорю с его преосвященством Джарадом.

— Могу ли я в таком случае попросить вашего благословения? — еле слышно произнес Чернозуб.

Олшуэн застыл на месте, полный гневной нерешительности, но затем прошептал: «Благословляю тебя во имя Отца, и Сына и Святого Духа», — начертил в воздухе крест и ушел.

Под испепеляющими взглядами бывших собратьев Чернозуб наконец покинул свою келью, держа в руках маленький узелок, и через залитый солнцем двор направился к карете Красного Дьякона, уже готовой в дорогу. Помогая кучеру закрепить свои жалкие пожитки на верху кареты, он услышал голос Поющей Коровы, который, скрытый от взгляда, говорил с только что прибывшим послушником, отряженным работать в библиотеке.

— Сначала он пробовал убеждать, и я ним не спорил, — объяснял его бывший товарищ. — Когда таким образом он ничего не добился, то прибегнул к насилию. Когда и насилие не помогло ему выбраться отсюда, то принялся развратничать. Я слышал это от свидетеля. Но ни разврат, ни кражи, ни побеги не помогли ему. Поэтому он стал писать заметки на полях труда достопочтенного Боэдуллуса.

— Без сносок? — сдавленно выдохнул помощник библиотекаря.

— Он достоин презрения, и не более того, — сказал Поющая Корова.

— Да это был не Боэдуллус! — взвыл Чернозуб. — А всего лишь Дюрен!

Пока карета, подпрыгивая на ухабах, двигалась по северной дороге к горному перевалу, Чернозуб сидел вместе с кучером на козлах. Он так ни разу и не оглянулся на аббатство. Вместе с ними был Топор, который порой перенимал управление, пока Медвежонок разминал лошадь кардинала, а порой, когда кардинал садился в седло, устраивался в карете. Оба — и Вушин, и Кочевник — относились к опозоренному монаху с подчеркнутой вежливостью, но он старался свести к минимуму общение и с кардиналом Коричневым Пони, и с его спутниками.

Как-то, когда они уже три дня были в пути, Вушин сказал:

— Ты прячешься от кардинала. Почему ты избегаешь его? Ты знаешь, что он недавно спас твою шею. Аббат скрутил бы ее как цыпленку, но кардинал выручил тебя. Почему ты его боишься?

Чернозуб взялся было отрицать, но внутренний голос остановил его. Вушин был прав. Для него Коричневый Пони олицетворял власть Церкви, которую ранее представлял преосвященный Джарад, и он устал от необходимости снова и снова клясться в покорности, чтобы спасать себя. После слов Вушина он перестал избегать своего спасителя и по утрам обменивался с ним вежливыми приветствиями. Но кардинал, чувствуя, какой он испытывает дискомфорт, во время путешествия большей частью не обращал внимания на его присутствие.

Иногда Вушин и Кочевник для разминки боролись или фехтовали на посохах. Кочевник называл соперника Топором, хотя никто в аббатстве не осмеливался этого делать, и Вушин, казалось, не протестовал против этой клички, особенно, если ей не предшествовало обращение «брат». Несмотря на свой возраст и заметную худобу, Топор неизменно выходил победителем из этих схваток у костра, а Кочевник выглядел таким неуклюжим, что Чернозуб однажды осмелился принять его предложение пофехтовать на посохах. Кочевник оказался не таким уж неуклюжим и, влепив ему раз шесть, оставил Чернозуба под смех кардинала и Вушина сидеть в горячем пепле.

— Пусть Вушин поучит тебя, — сказал кардинал. — В Валане тебе понадобится умение защищаться. Ты жил в монастыре, и ты уязвим. В свою очередь, поможешь ему избавиться от акцента Скалистых гор.

Чернозуб вежливо запротестовал, но кардинал продолжал настаивать. Так начались уроки фехтования и обучения языку.

— Готов к смерти? — весело спрашивал Топор перед началом каждой тренировки, как он всегда осведомлялся у своих клиентов. А затем они какое-то время разговаривали на наречии Скалистых гор.

Но куда спокойнее Чернозуб чувствовал себя в обществе Медвежонка, слуги без ранга и статуса, что и помогло им сблизиться. Его имя на языке Кочевников было Чиир Осле Хонган, а он называл Чернозуба Нимми, чему в языке Кочевников соответствовало понятие «малыш», обозначающее подростка, который еще не прошел обряда посвящения в мужчины. Чернозуб был лишь чуть моложе Медвежонка, но не обижался. «Это правда, — думал он, — я тридцатипятилетний подросток». Об этом и аббат напоминал ему. Что касается мирского опыта, то он еще в детстве мог оказаться в тюрьме. Но боясь неизвестного будущего, он чуть ли не мечтал об этой тюрьме.

Жизнь в монастыре отнюдь не состояла из равных долей молитв, тяжелой работы и униженного ползания на коленях, как он говорил себе. Там он занимался и тем, что ему нравилось. Он любил проникновенные церковные молитвы. Он хорошо пел, вплетая свой голос в общие песнопения, и отсутствие его чистого тенора чувствовалось в тех случаях, когда хор делился на две части, исполняя древние псалмы в виде отдельных строф и ответов на них. В группе, где не было Чернозуба, заметно сказывалось его отсутствие. И три раза, когда аббатство посещали важные гости, Чернозуб по распоряжению аббата пел соло: один раз в церкви и дважды во время ужина. В трапезной он пел песни Кочевников в своей обработке, украшая их фиоритурами, с детства оставшимися в памяти. Он отказывался гордиться своими успехами, но демон тщеславия все же брал верх. Во время пребывания в аббатстве он сделал струнный инструмент, очень напоминавший тот, что когда-то вручил ему отец. Он не стал напоминать о своем происхождении из Кочевников и назвал его, вспомнив царя Давида, ситарой, но произносил это слово как «г’тара». Она была среди того скромного набора вещей, что он прихватил с собой, и, когда Коричневый Пони верхом отъезжал куда-нибудь, пощипывал ее струны. Чернозуб не испытывал желания делать что-либо, из-за чего предстанет смешным в глазах Коричневого Пони, хотя много размышлял о причинах такого нежелания.