Эдгар стоял на пороге лесной избушки, и рот его открывался и закрывался. Я прочитал по губам имя Розали, руки кузена летали, но я не понимал, почему он говорит о моей любимой. Из приоткрытой двери подул ветер, моя рубашка затрепыхалась, пол потемнел от воды.

– Ты слышишь меня? Ты понимаешь, что я говорю?

Крик Эдгара прилетел откуда-то издалека. Стеклянная банка упала со стола на пол и разбилась, в ней стояли калужницы. Ветром их унесло к стене, к мышеловке. Я смотрел на них. Их собрала Розали, ее пальцы касались моих пальцев совсем недавно. Я дрожал, как лист табака, подвешенный на просушку, меня охватила лихорадка, как будто сердце мое заковали в бочку. После жара от сердца к животу пополз леденящий холод, я не чувствовал больше ни рук, ни ног. Рот Эдгара продолжал открываться и закрываться.

– Ты понял, что я сказал? Ее уже похоронили.

– Вурсти, закрой дверь, дует.

– Роланд, ты должен понять маму и Леониду. Похоронить пришлось тайком, на шее остался след.

– Вурсти, не кричи.

Я взглянул на мышеловку. Она была пуста.

– Какой такой след? – закричал я.

– Остался след! Женщины такие чувствительные, кто знает, что заставило ее совершить этот грех.

Я бросился запрягать мерина.

Ответов на вопросы не было, но факт оставался фактом: Розали умерла. Мать и Леонида встретили меня как чужого, Леонида потуже затянула платок на шее, словно хотела сплющиться и исчезнуть, и стала заваривать корм для скота. Мне здесь были не рады. Мать открыла рот, словно тяжелую дверь, но слов не было. Я попытался вытащить из нее хоть какие-то намеки на то, что произошло и почему, кто приходил и когда, за жиром или яйцами, какие солдаты, их имена. Я не поверил грязным словам кузена, не могла Розали сделать с собой что-то дурное. Взгляд матери запрыгал от моего крика, она приказала мне выйти вон. Я хотел встряхнуть ее, но руки дрожали. Хотел ударить, но вспомнил отца. Он выбрал в жены неподходящую женщину и нес свой крест, не жалуясь и не ругаясь. Я пошел в отца, любовь и меня сделала слабаком, но все же я не хотел, чтобы он вернулся в дом, где сын поднял руку на свою мать, даже ради любви. И я опустил кулак.

– Она опозорила наш дом своим грехом, – прошептала мать.

– Опозорила? Что значит опозорила? О чем вы говорите? – закричал я.

Из продовольственной лавки вернулся Аксель, сел, чтобы стянуть с ноги сапог, другая нога после Освободительной войны[7] была деревянной. Он не посмотрел на меня, не проронил ни слова. Как эти люди могут вести себя так, словно ничего не произошло?

– Почему вы не дали мне взглянуть на нее? Почему скрыли от меня?

– А чего там смотреть? Никогда бы не поверила, что она может пойти на такое, – сказала мать и спрятала носовой платок под манжету. Ее глаза были сухие. – Роланд, возьми себя в руки. Поговори лучше с Эдгаром.

Я пробежал через весь дом, на пороге горницы остановился, заметив на стуле платок Розали. Бросился прочь. Люди в доме Армов стали мне чужими, я не желал никогда больше их видеть.

В отчаянии я не придумал ничего лучше, чем обратиться за помощью к Лидии Бартельс. Ехать в город только ради сеанса с ней было глупо, но я хотел получить хоть какой-то знак от Розали, знак оттуда, где она находилась сейчас, знак, который помог бы мне отыскать виновного. Хотя, похоже, этот вопрос никого, кроме меня, не интересовал. Я отправился в город пешком, шел старыми пастушьими тропами, краем леса, прятался в чаще, заслышав шум мотоцикла, топот копыт или стук повозки. Усадьбу, превращенную в немецкий штаб, обошел как можно дальше и с наступлением темноты добрался до цели. Собаки настораживались, когда чуяли незнакомца на границе своих владений, поэтому я старался держаться подальше от заборов и шел посередине дороги, прыгая в кусты, если близко раздавались шаги. Я различал телеграфные столбы и очертания домов, звуки привычных домашних хлопот доносились из кухонь, стук топора и мяуканье кошек. Звуки жизни людей, у которых есть дом. У которых есть кто-то, с кем можно заниматься вечерними делами. У меня всего этого уже не было. Боль жгла мое тело, словно огонь, подбирающийся со всех сторон к сердцу, но я ничего не мог изменить.

Прежде чем идти к Лидии, я зашел на кладбище. Отыскал нужное место, точнее, я предполагал, что это именно оно. Обошел ограду, спотыкаясь о могилы и задевая кресты. Здесь, как нигде, я ожидал услышать ее голос. В этой церкви мы должны были венчаться, здесь, у алтаря, я должен был увидеть подвенечный наряд и фату невесты, которые ей так нравились и говоря о которых она застенчиво улыбалась. Ночь была звездной, и, взобравшись на кучу мусора, я стал искать глазами свежую могилу. Найти ее было несложно, ни креста, ни цветов, даже собаке уготовано в земле лучшее место. Ударил кулаками о железную ограду, так что мох разлетелся во все стороны, молился на коленях, чтобы любимая подала знак и мне не пришлось бы идти к Лидии Бартельс, знак, что любовь моя обрела покой, знак, что я могу возвращаться назад. Я не знал, почему Розали ушла из дома, с кем, кто ее нашел и где. Почему ее похоронили позади церковного кладбища, какой священник это разрешил, да и был ли священник? Розали никогда не лишила бы себя жизни, хотя все на это намекали. Но это было не так, не могло быть так. Я клял себя за то, что меня не оказалось рядом, что я не смог предотвратить случившееся. Как же далеко мы были друг от друга, если я не почувствовал приближения беды! Невозможно себе представить, что все это произошло, когда я спал или разжигал огонь, занимался привычными делами. Почему твои мысли не долетели до меня? Почему я не смог тебя защитить? Мне было важно понять, что я в тот момент делал, в тот момент, когда Розали покинула этот мир. Если бы я знал, я сумел бы найти хоть какой-то знак.

Но знака не было, ответа не было – Розали была неприступна. Я плюнул на ступени церкви и достал из кармана часы. Время приближалось к полуночи. Пора было идти к Лидии Бартельс. Я не знал о ней ничего, кроме того, что сеансы она проводит по четвергам и что “Седьмую книгу Моисея” она получила от матери, когда та была при смерти. Леонида считала, что Лидия ведет антицерковную деятельность, пользуется старыми заклинаниями, но подруги Розали ходили к ней, пытаясь получить сведения о пропавших без вести или отправленных в Сибирь родителях. Они всегда ходили парами, никто не решался пойти в одиночку. У меня же не было никого, с кем бы я мог пойти. Для храбрости я прочитал “Отче наш”, хотя понимал, что креститься или приносить с собой изображения Бога запрещено. На главной улице я натянул шапку поглубже на уши. В лесу я не брил бороду, с ней я выглядел гораздо старше своих лет, не думаю, что кто-то мог меня узнать. Я подумывал о том, чтобы раздобыть немецкую военную форму. Связная рассказала, что некоторые евреи поступали именно так, а кто-то даже пошел к немцам на службу – лучшего способа спрятаться не придумаешь. Она еще тогда посмеялась над своими словами, но сквозь ее смех прорывался страх, как вода выплескивается из переполненного ведра. Я знал, что она говорит о своем женихе.

В комнате Лидии Бартельс горела только одна свеча. На полу стояло блюдо, по центру которого была проведена черта. Под ним лежал большой лист бумаги со словами “да” и “нет”. Ниже выглядывал край какой-то скользкой на вид ткани. Лидия Бартельс сидела на полу с закрытыми глазами и поднятыми вверх ладонями. Открывшая дверь госпожа Вайк спросила, чей дух я собираюсь вызвать. Я снял шапку и крутил ее в руках, с трудом подбирая слова. Неожиданно она перебила меня:

– Не надо отвечать. Скажите только, касается ли это золота?

– Не касается.

– Приходит много людей в поисках золота, спрятанных сокровищ тех, кого забрали. Но эти вещи не интересуют духов. Напрасные сеансы утомляют ее. – Госпожа Вайк кивнула в сторону двери.