Когда Кэт досрочно выпустили из тюрьмы, она еще не понимала, что больше не увидится с Тэсс. Кэт вышла за десять дней до того, как истекли ее два месяца: в легких пылала инфекция, она была кожа да кости, волосы обриты, потрескавшиеся губы кровоточили. Союз женщин прислал приветственную делегацию, чтобы встретить ее и двух других девушек, освобожденных в тот день, выпущенных раньше срока, потому что они тоже были больны, а правительство не хотело делать из них святых мучениц. Их привезли в кебе в зал, где перед ними поставили парадный завтрак, произносились речи, восхвалявшие их за храбрость. Только эти речи и помогли Кэт удержаться и не рыдать всю дорогу от облегчения и боли. Она держала себя в руках, она молчала, плотно сжав растрескавшиеся губы, и лишь пробормотала слова благодарности, когда к ее воротнику прикололи медаль за Холлоуэй.
Она не смогла притронуться к еде, которую им приготовили. Две другие девушки ели: одна вежливо попробовала бутерброд, кусочек пирога, фрукты, вторая набросилась на еду с такой жадностью, что едва не подавилась. Женщины уговаривали и Кэт поесть, чтобы восстановить силы. Ей даже принесли чашку мясного бульона, когда она отказалась от всего остального. Кэт попыталась сделать глоток, но не смогла и в конце концов незаметно выплюнула бульон обратно в чашку. В вычурном позолоченном зеркале в конце зала она заметила свое отражение. Бледный, оборванный призрак с корками вокруг рта, синяками на шее и запястьях. Одежда висела на ней мешком, лицо под шляпой было уродливо-серым. Хлопотавшие вокруг нее женщины из приветственной делегации походили на круглых лоснящихся птиц, откормленных куропаток или голубок с выпяченными грудками и блестящими веселыми глазками. Кэт смотрела на свое отражение, с трудом узнавая себя.
Позже ее отвезли на Бротон-стрит, и Джентльмен тут же показал ее своему личному врачу. Она в первый и единственный раз ездила в его автомобиле. Она была истерзана, измучена, но все же оценила необычные достоинства нового экипажа. Лишь позже, когда Тэсс все еще была в тюрьме, а Кэт сказали, что для нее подыскали новое место в деревне, до нее дошло: возможно, она никогда больше не увидит подругу и не получит шанса загладить свою вину. В тот день, когда она уезжала из Лондона, ее отправили на Пэддингтонский вокзал автобусом. С ней поехала миссис Хеддингли — чтобы убедиться, что Кэт действительно уехала. И всю дорогу до вокзала из глаз Кэт лились слезы — она не утирала их, и они капали с подбородка.
— В это воскресенье? Прошу прощения, Кэт, это даже не обсуждается, — говорит жена викария, когда Кэт излагает свою просьбу.
Эстер Кэннинг сидит за письменным столом в залитой утренним светом комнате и выкладывает из фиалок, желто-фиолетовых анютиных глазок и розовых флоксов композицию, которую собирается засушить под прессом. Она работает быстро, поскольку из-за жары лепестки уже подвяли. Несколько разорванных фиалок лежат, отметенные в сторону.
— Посетителей пускают только в третье воскресенье месяца. А это как раз ближайшее воскресенье. Если я не попаду в этот раз, то придется ждать целый месяц, мадам…
— Ты сообщаешь об этом в последний момент, Кэт, а завтра приезжает моя сестра с семейством… Ты нужна здесь. Мне очень жаль, но я не могу тебя отпустить. Обещаю, ты поедешь в следующем месяце. Как тебе такое предложение? Третье воскресенье августа будет полностью в твоем распоряжении, чтобы компенсировать полдня, которые ты потеряешь на этой неделе. Рано утром есть один поезд. Если поехать этим поездом, у тебя будет достаточно времени, чтобы навестить подругу. — Эстер радостно улыбается, как будто обещает ей увеселительную прогулку.
Она закрывает деревянную крышку пресса и принимается закручивать винты, сдвигая доски, между которыми лежат несчастные цветочки, стиснутые, расплющенные. Кэт старается дышать ровно, но чувствует, как сдавливает грудь, будто бы Эстер одновременно затягивает винты и на ней. Как же ей объяснить, что такое лондонские работные дома? Слова никак не складываются в разумные фразы, этому мешает отчаяние. За этот месяц Тэсс, может быть, заболеет и угаснет. Может быть, не умрет, но свет в ее душе угаснет, ее наивность будет уничтожена, ее дух раздавлен, как лепестки цветов, и она не сгодится даже для гербария. Кэт видела людей, выкупленных из работного дома. Они похожи на пустые раковины. У них в глазах ничего нет, кроме пустоты, — это призраки отчаяния.
— Прошу вас, — пытается она снова, и у нее голос окончательно садится. — Это очень важно. Тереза моя подруга, и я виновата в том, что она осталась без работы… Я виновата. Мне необходимо увидеть ее. Я должна привезти ей что-нибудь, чтобы немного облегчить ей там жизнь… — умоляет она.
— Кэт, пожалуйста. Хватит об этом. Я уверена, что о девушке заботятся. В конце концов, работные дома и созданы для таких, как она, чтобы у бедняков были кров и пища… И разумеется, работа, за которую и даются эти блага. За месяц она никуда не денется и будет также рада, когда вы приедете к ней, я уверена. Я же должна заранее знать, когда вы хотите взять выходной. Вы понимаете меня? — Эстер слабо улыбается, нисколько не тронутая мольбой Кэт. Блага? Кэт смотрит на нее с недоумением. Неужели эта женщина действительно думает, что в подобных местах есть хоть что-то благое? Она стоит перед ней совершенно неподвижно, не в силах сдвинуться, не веря до конца в то, что услышала. Эстер продолжает возиться со своим гербарием, затем поднимает голову, слегка раздраженная. — Это все, Кэт.
Остаток душного дня Кэт работает торопливо и усердно, сердито оттирает плитку на полу в прихожей, так что на спине проступают темные пятна пота; сдергивает простыни с кроватей с такой силой, что могла бы их разорвать; нарезает овощи с откровенной и пугающей бездумностью. Из-за чего попадает ножом по большому пальцу, но не замечает этого, пока Софи Белл не заглядывает ей через плечо и не принимается ругаться от испуга при виде липких алых пятен на стручках фасоли.
— Да какая муха тебя сегодня укусила? — вопрошает экономка.
— Я хочу выйти! — вот все, что в силах ответить Кэт, от отчаяния голос ее дрожит, и язык почти полностью лишается подвижности.
— Так ради бога, детка, вот же дверь! — ворчит Софи Белл. — Стой спокойно! — Она перевязывает палец Кэт обрывком чистой тряпицы, туго обматывает бечевкой. Почти в тот же миг кровавое пятно расцветает на ткани, словно розовый бутон. — Глубокий порез. Вот глупая девчонка, — произносит Софи Белл, и эти слова проникают в сознание Кэт, она чувствует, что Софи Белл права.
В конце дня наконец-то начинается дождь. Толстое одеяло облаков, теплое и влажное, окутывало дом весь день, постепенно становясь все темнее и тяжелее. В половине шестого упали первые капли, теплые, словно вода в ванной, мягкие, как подтаявшее масло. Кэт накрывает стол к ужину, ощущая отвращение к изобилию, к избыточности, к тому, как теософ отказывается от мяса, вальяжно, небрежно. А скольким людям в мире нужно это мясо, размышляет Кэт. Теперь же оно отправится обратно в кухню, где испортится, его придется выбросить, потому что холодная кладовка забита игрушками этого эгоистичного молодого человека. Она убирает со стола, поджав губы, лицо ее хмуро. А потом, когда с работой покончено, она выскальзывает под проливной дождь и тут же мокнет до нитки. Выводит из сарая велосипед викария и идет с ним, звякающим, вдоль стены дома, но дождь заглушает все звуки. У ворот она останавливается, перекидывает ногу через раму, запрокидывает голову, позволяя дождевым каплям смыть с себя этот день и все, что он принес. Ее гнев подобен запаху духов — прилип, от него не избавиться. Дождевые капли падают быстро и бьют по лицу почти больно. При вспышке молнии Кэт закрывает глаза и сквозь закрытые веки видит красное свечение. Слышит раскаты грома, похожие на стук ее сердца — неровное, неприятное биение, заставляющее кровь бежать быстрее. Если молния попадет в нее, думает Кэт, она не будет возражать. От прикосновения чьей-то руки к плечу она охает.
