— Двенадцатилетняя девчонка сумела бы подоткнуться лучше, чем жена викария! — восклицает она.

— Придержи язык! — Шокированная, Миссис Белл озирается по сторонам.

— От души желаю, чтобы викарий исполнил свой супружеский долг и не пришлось бы отстирывать кровь хотя бы девять месяцев. Или ему по сану не полагается?

— Ну, эту пару трудно себе представить… — Миссис Белл невольно хихикает. — Только вот что… Проявляй хоть какое-то уважение, — спешно напоминает она Кэт.

— Между прочим, я ни разу не слышала, чтобы они этим занимались. А вы? — Кэт проказливо улыбается.

— Как тебе не стыдно! Я не подслушиваю! — отвечает миссис Белл, но теперь и у нее в глазах горит веселый огонек.

— Подозреваю, что подслушивать пришлось бы очень старательно. Скорее, будет похоже на сопение двух кроликов, чем на рев быка, — замечает Кэт, и миссис Белл хохочет, не в силах сдержаться.

— Кэт, ты просто бесенок! — взвизгивает она и тут же, спешно закашлявшись, умолкает, когда через боковые ворота во двор входит Эстер и направляется в их сторону.

Эстер провела утро, обучая чумазых и худых детей в Блюкоут-скул, маленькой благотворительной школе, устроенной для бедняков их прихода. Школьное здание когда-то было часовней. Маленькое старинное строение из камня, с высокой покатой крышей и низкими узкими дверными проемами, очень тесное и даже какое-то жалкое, как кажется Эстер, стоит на окраине Тэтчема, у дороги на Лондон. Однако в учебные дни школа оживает от голосов двадцати маленьких девочек, которые болтают и смеются, их слова рассыпаются по комнате, долетают до сучковатых балок под крышей. Когда входит Эстер, болтушки быстро рассаживаются за парты, умолкают и смотрят на нее большими глазами, блестящими, как стеклянные бусины. Эстер любит этот момент. Она стоит, скрестив руки на груди и чувствуя, как колотится сердце.

Эстер учит девочек готовить и шить, составлять композиции из сушеных растений, а еще хорошим манерам и грамматике. Она старается обучить их всему, что, как ей кажется, может пригодиться в жизни. И хотя почти все они из самых бедных семей, все рано выйдут замуж и нарожают детей, будут гробить здоровье в поле или пойдут прислуживать в одно из больших окрестных поместий, Эстер все равно приятно сознавать, что выученное стихотворение никогда не будет лишним и принесет утешение даже самой огрубевшей душе. Обычно она возвращается с уроков с новыми силами, в приподнятом настроении и с легким сердцем. Но только не в этот раз. Какое-то смутное беспокойство преследует ее, как будто она положила не на свое место важную вещь. Возвращаясь назад, она мысленно прокручивает в голове события последних недель, безуспешно пытаясь понять, где именно она потеряла что-то чрезвычайно важное.

Необычный звук заставляет Эстер поднять глаза, и до ее сознания доходит, что Софи Белл, стоя рядом с Кэт у корыта, хохочет. Эстер замирает, понимая, что первый раз в жизни слышит, чтобы ее экономка смеялась в голос. Она улыбается, направляясь к своим служанкам, однако при виде хозяйки они тут же замолкают. Кэт продолжает стирать, а Софи Белл отводит взгляд так виновато, что у Эстер остается отчетливое ощущение, будто причиной смеха была она сама. Ужаснее всего, что на глаза у нее невольно наворачиваются слезы, она быстро моргает и улыбается, стараясь скрыть их.

— Доброе утро. Кажется, у вас все хорошо? — спрашивает она. Кэт и миссис Белл кивают и согласно бормочут. — На обратном пути из школы я зашла к миссис Тригг, миссис Белл. Она интересовалась, как вы поживаете.

— О, и как она? Ей стало лучше? — спрашивает Софи.

— Боюсь, что нет. Она по-прежнему лежит. И очень радуется посетителям, — говорит Эстер.

Миссис Белл отрывисто кивает, отчего ее подбородки колышутся.

— Я обязательно зайду к ней в ближайшее время, мадам, — говорит она.

Эстер переводит взгляд на корыто и видит пятна, которые отстирывает Кэт, мыльную пену, грязными кольцами засыхающую у ее локтей. Может быть, они смеялись из-за этого? И снова Эстер чувствует, как щиплет глаза, она отворачивается к дому.

Именно в этот миг из дома доносится грохот, скрежет и тяжелый удар. Три женщины быстро переглядываются. Эстер проходит мимо Софи Белл, которой требуется время, чтобы развернуться, и первой входит в заднюю дверь. В коридоре, ведущем в кухню, есть еще одна дверь, в холодную кладовую. Это небольшое помещение, в котором три стены наружные. Чтобы в него попасть, нужно спуститься по трем ступенькам; пол в нем каменный, полки из сланца, даже в жару они довольно долго сохраняют прохладу. Свет проникает в единственное крошечное окошко размером примерно в шесть квадратных дюймов, расположенное в стене, напротив двери, под самым потолком. В окне нет стекла, только сетка, которая защищает от насекомых и грызунов. Оно похоже на небольшую пещеру, к чему и стремился строитель. Любое мясо и сыр, молоко, сливки и фрукты — все скоропортящиеся продукты — благополучно хранятся на сланцевых полках, а с потолка на жутковатых крюках свисают окорока. Робин Дюрран стоит, привалившись к наружной стене холодной кладовки, когда Эстер проносится мимо него.

Причина грохота становится ясна сразу же. В белой луже на полу коридора валяются осколки большой фаянсовой миски.

— Что случилось? Это же тесто для пудинга! — восклицает миссис Белл, которая приковыляла вслед за хозяйкой.

Эстер бросает взгляд на Робина Дюррана, который в кои-то веки кажется серьезным, затем оглядывает небольшое помещение и видит Альберта, который набирает в охапку продукты.

— Альберт, что здесь происходит? — спрашивает она.

— Всю эту ерунду надо вынести, Этти. Робину нужна кладовка, — бодро сообщает ей Альберт.

— Но… но это же холодная кладовая, мистер Дюрран. Разве она может быть вам полезна? — спрашивает Эстер.

— Еще как может, дорогая миссис Кэннинг. Дело в том, что я решил сам проявлять фотографии. Сегодня утром пришло все необходимое оборудование… В местных лабораториях не умеют справляться с такой тонкой работой; кроме того, они слишком долго печатают фотографии, — поясняет Робин. Он отталкивается от стены и сцепляет руки за спиной, даже не пытаясь помочь Альберту в его трудах. — Я приношу глубочайшие извинения за тесто, миссис Белл, — с невозмутимой улыбкой обращается теософ к разгневанной экономке.

— Но… Я не понимаю, — говорит Эстер. — Здесь у нас хранятся продукты… При чем тут ваши фотографии? — спрашивает она.

— Прошу прощения, дорогая, — говорит Альберт, протискиваясь мимо них к кухне, нагруженный сырами и беконом.

— Мне нужна темная комната, миссис Кэннинг. Комната, куда не проникает свет и где я мог бы благополучно проявить фотографии. Это помещение с единственным крохотным окошком и толстой дверью идеально подходит.

— Это просто невозможно, ваше преподобие! В такую-то погоду! Все испортится за час, если вынести из холодного помещения! Может быть, мы смогли бы обойтись без кладовой зимой или даже весной… но теперь? Нет-нет, так не годится… — протестует миссис Белл.

— Тем не менее, миссис Белл, это замечательное помещение нам нужно. Мистеру Дюррану требуются определенные условия, — говорит викарий ровным голосом, и лицо его непреклонно.

— А не может ли он определить, каким образом я буду обходиться без кладовки? — грубит экономка, к явному удовольствию Робина Дюррана.

— Все, хватит об этом, миссис Белл, — вмешивается Эстер, стараясь говорить как можно мягче.

Экономка с угрюмым лицом скрывается в кухне. Эстер чувствует, как участился ее пульс, слышит странный шум в ушах.

— Альберт… — говорит она, стараясь привлечь внимание мужа, когда тот возвращается из кухни и принимается составлять стопку из мисок с фруктами и овощами. — Альберт! — Она понижает голос, чтобы ее слышал только он: — Наверняка можно было найти другое место для оборудования мистера Дюррана! Так не годится, во-первых, оно под лестницей, и миссис Белл нельзя упрекнуть в том, что она воспротивилась вторжению в ее владения. А во-вторых, в такую жару это просто безумие выносить еду из холодной кладовой! Очень жаль, что ты не посоветовался со мной, прежде чем… Я сразу сказала бы тебе, что это место неподходящее…