В Европе и Америке, например, считают, что русские едят на завтрак свиной жир, не умеют читать, отважны и сердобольны. Разве это правда? В России монголо-татарское иго мыслят как столетия, проведенные в плену у жестоких дикарей, остановивших развитие куда более прогрессивной славянской цивилизации. Но так ли это? Европейское представления о японцах как о коварных и непонятных хитрецах, развитых интеллектуально, но неразвитых духовно, напоминающих роботов, которых они в совершенстве изготовляют, отражено даже в кинематографе (любопытно отметить сходство марсиан с японцами в фильме «Марс атакует» Тима Бёртона и многое другое). Но точен ли этот штамп? Мир захвачен идеей грядущего всепоглощающего нашествия китайцев, представляя их денно и нощно трудящимися за чашку риса муравьями, копирующими чужие изобретения. Но согласуется ли это с фактами, которые дает изучение их культуры и языка?
Народы, этносы не таковы, какими их мыслит вульгарное сознание других этносов и народов.
Орда, по утверждению Льва Гумилева (9), была высокой цивилизаций, а принятый Чингисханом этический кодекс «Великая Яса» – неслыханное нарушение племенных обычаев – ознаменовал конец скрытого периода монгольского этногенеза и переход к явному периоду фазы подъема с новым императивом: «Будь тем, кем ты можешь быть». Принятый Ясой в первой трети XII века принцип свободы вероисповедания и непреследования за убеждения наряду со многими другими, такими как императивная взаимовыручка, делает портрет этого этноса совершенно иным, не гармонирующим с представлениями о диких монголах, которые бытуют в головах россиян.
Тонкие и проницательные наблюдения Маргарет Тэтчер о китайцах (10) не менее ошеломляют носителя обычных представлений, чем откровения Льва Гумилева об Орде: «Первая черта этого менталитета, – пишет бывший британский премьер-министр, – это природное превосходство. Самомнение, которое возникло на основе богатой истории и культуры, особенно во времена династии Мин (1368–1644), все более напоминало эгоцентризм. Это имело решающее значение для Китая еще и потому, что на этот период приходится подъем современной Европы, с которой в конце XVIII и на протяжении XIX века китайцам приходилось иметь дело…На протяжении веков китайцы думали о себе как о Срединном царстве, как о центре цивилизованного мира…Вторая черта китайского менталитета – ощущение уязвимости. Выходцу с Запада трудно понять причину бесконечных рассуждений о военных планах и проектах, направленных против современного Китая… Правительство Китая всегда ощущало уязвимость перед посягательствами со стороны менее цивилизованных (! – Прим. автора), но более сильных соседей. Параноидальная идея не становится более здравой от того, что в нее искренне верят…»
Примеры, опровергающие расхожие представления о национальных характерах, многочисленны. Собственно история стран и история слов (понятий) – принципиально важный источник, помогающий хоть как-то интерпретировать сегодняшний поведенческий и мировоззренческий абрис этноса. Но история какой глубины? Ведь рассмотрение истории человека с древнейших времен позволяет найти скорее тотальное сходство, нежели различие. Так, Э.Б. Тайлор (11) отмечал: «При рассмотрении с более широкой точки зрения характер и нравы человечества обнаруживают однообразие и постоянство явлений, заставляющих итальянцев сказать: “Весь мир – одна страна”. Как однообразие, так и постоянство можно проследить, без сомнения, с одной стороны, в общем сходстве человеческой природы, с другой, в общем сходстве человеческой жизни».
А Вяч. Вс. Иванов в «Избранных трудах по семиотике и истории культуры» (12) высказывает суждение, что «все известные языки мира – около 6000, группируемых примерно в 400 семей – восходят не больше, чем к 10–12 наиболее ранним макросемьям (которые, в конечном счете, все могут происходить из одного источника, что согласовывалось бы с моногенезом в свете молекулярной биологии)». Принципиальным установлением этого исследования является постулирование того факта, что для описания мировоззренческого статуса этноса значима только когнитивная информация, которая хранится в языке этого этноса. Иначе говоря, правило, предложенное философами языка: есть слово – значит есть явление (13), – для нас имеет и обратную силу: нет следа в языке – значит нет когнитивной сущности. Иначе говоря, для нас существует только та история, которую «видит язык», очевидно являющийся наиболее универсальной системой фиксации человеческих представлений как в синхронии, так и в диахронии. При этом данные лингвистической археологии признаются нами существенными для составления портрета того или иного национального менталитета. Так, сведения о том, что слово «истина» со времен «Судебника» и вплоть до времен Вл. Даля обозначало «наличные деньги», для этого культурно-антропологического исследования, выполняемого во многих аспектах при помощи лингвистической археологии – важнейшее данное, позволяющее объяснить стоящий за сегодняшним понятием «истины» инвариативный смысл утверждения: «Истина – это то, что есть, существует», предопределяющий дальнейшие метаморфозы этого понятия, столь тонко описанные в исследовании Н.Д. Арутюновой (Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 305).
В этом принципиальное отличие предлагаемого исследования от философского или структурального, имманентно описывающего систему языка с точки зрения только лишь актуализированного формального факта (14). Являясь по сути антропологическим, это исследование опирается на утверждение объемности и надличностности информации, записанной в языке и одинаково актуальной для понимания мировоззренческой системы этноса вне зависимости от того, взята эта информации из этимологии, сегодняшней сочетаемости или словарных определений. Метод исследования мы опишем далее, а сейчас ограничимся лишь констатацией того факта, что для нас язык представляет собой культурный слой, на котором растут деревья современных представлений того или иногда народа, отвечающего на вечные вопросы: кто, когда, куда, зачем и почему.
В фокусе внимания нашего исследования два менталитета: русский и французский. Французский менталитет описывается с позиций менталитета русского. Независимо друг от друга описываются оба менталитета и показывается их взаимная специфичность. В отличие от иностранных коллег, часто прибегающих к материалу, взятому из художественной литературы, внутренне противоречивому как в отражении явлений жизни, так и в словоупотреблении (не будем забывать об авторстве, распространяющемся и на семантический, и на синтаксический уровни языка), мы использовали материал из общеязыкового фонда, анализировали общеязыковые, а не авторские метафоры. Для этой цели во французской части мы использовали TFL и другие многочисленные словари, в русской – базу данных издательского дома «Коммерсантъ», а также данные словарей. Употребление каждого слова проверялось нами не единожды и не дважды, а сотни и тысячи раз. Наше внимание было сосредоточено на исследовании понятий, мы пытались вглядеться в их «глубину» (именно поэтому обращались к этимологии и истории развития значения), описать закрепившиеся за ними коннотативные образы, мы, в отличие от Анны Вежбицкой (1), не касались ни синтаксиса, ни морфологии, ни словообразования, поскольку считали, что исследование некого первоначального, базового набора понятий, находящегося в основе национального менталитета, предопределит все дальнейшие особенности, отчасти даже и синтаксические. В нашем исследовании мы описывали только существительные, исходя из весьма спорного интуитивного представления о том, что именно существительное «конденсирует» в себе первоначальные опорные точки представлений, из которых дальше может строиться система взглядов, структура менталитета. Это не означает, что глаголы или предлоги не годились бы для нашей цели, однако выбор так или иначе сделать было необходимо, да и энциклопедические словари, представляющие ту или иную произвольную сферу знаний, поддержали нашу интуитивную выборку: представление любой сферы знаний происходит на девяносто процентов при помощи растолковывания понятий, выраженных существительными.
