ИЭССРЯ – П. Я. Черных. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1, 2. М., 1994.

ЛЭС – Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.

МС – Мифологический словарь. М., 1991.

МНМ – Мифы народов мира (энциклопедия). М., Т. 1. 1991. Т. 2. 1992.

НОСС – Новый объяснительный словарь синонимов. М., 1995.

ППБЭС – Полный православный богословский энциклопедический словарь. Т. 1–2. М., 1992.

РМР – М. И. Михельсон. Русская мысль и речь. Т. 1–2. М., 1994.

РФС – Русско-французский словарь. М., 1969.

СМ – Славянская мифология (энциклопедический словарь). М., 1995.

СС – X. Э. Керлот. Словарь символов. М., 1994.

ССИ – Джеймс Холл. Словарь сюжетов и символов в искусстве. М., 1996.

СРС – Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. М., 1994.

СРЯ – Словарь русского литературного языка в 4 т. М., 1981–1984.

СРЯ1 – Словарь русского языка. М., 1952.

CCMC – М. М. Маковский. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М., 1996.

СССРЯ – Словарь сочетаемости слов русского языка. М., 1983.

ССРЯ – Словарь синонимов русского языка. М., 1968.

ТКС – Толково-комбинаторный словарь. Вена, 1984.

ТС – Вл. Даль. Толковый словарь. Т. 1–4. М., 1955.

ФРСАТ – Французско-русский словарь активного типа. М., 1991.

ФРФС – Французско-русский фразеологический словарь. М., 1963.

ФЭС – Философский энциклопедический словарь. М., 1983.

ЭСРЯ – Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка. СПб., 1996.

Cd – Mangeart J. Catalogue descriptif et raisonné des mss, de la bibl. de Valenciennees. Paris, 1860.

DAF – Dictionnaire de l’ancien français. Paris, 1968.

DE – Dauzat, Albert. Dictionnaire étymologique. Paris, 1939.

DGLF – Dictionnaire général de la langue française. Paris, 1971–1978.

DHLF – Dictionnaire historique de la langue française. Paris, 1992.

DMI – U. Lacroix. Dictionnaire des mots et des idées. Paris, 1967.

DS – Dictionnaire des synonymes. Paris, 1947.

DS(b) – H. Benac. Dictionnaire de synonymes. Paris, 1956.

DTP – Dictionatium theologocum portatile. Augustae vindelicorum Sumptibus fratrum Veith. Bibliopolarum. MDCCLXII.

GLLF – Grand Larousse de la langue française. Paris, 1971–1978.

I – Cesare Ripa. Iconologia. Milano, 1993.

NDS – Nouveau dictionnaire des synonymes. Paris, 1977.

RI–Le Petit Robert. Paris, 1993.

TLF – Trezor de la langue française. T. 1—16. Paris, 1971–1994.

Мы будем «извлекать» ключевые особенности мировоззрения французов и русских из слов их языков. Эти слова расскажут нам о том, что доступно каждому, но не очевидно почти никому: как мыслятся те или иные понятия и как они мыслятся по сравнению с иной возможностью быть осмысленными, всегда реализованной в другом языке.

Очевидность такого способа и неожиданность результата, к которому он нередко приводит, впечатление фокуса, чуда, представляет собой очевидное-невероятное: неужели мы, русскоговорящие, каждый день говорим друг другу, что считаем мир недискретным, то есть неисчислимым, непредсказуемым, даже когда речь идет о простой задаче – пойти и купить хлеба в булочной за углом? Оказывается, да. И на это же мы внутренне киваем, когда рассчитываем на пресловутое «авось», когда ездим на бешеной скорости не пристегиваясь – ведь есть же причины, которые разуму не видны, они-то и не дают погибнуть знаменитому русскому лихачу. Обо всем этом рассказываем не конкретные мы, я, они, обо все этом каждый день, сами того не подозревая, хором кричат все, кто говорит по-русски. Используя язык, который не принадлежит никому и принадлежит всем, являя собой беспрецедентное коллективное бессознательное и осознанное, как теперь принято говорить, «в одном флаконе». Среди хора, сонмища, других выкриков, представляющих иные модели мировосприятия, слышен в том числе коллективный крик французов, и близко не допускающих такой взаимосвязи вещей, точнее – отсутствия явной взаимосвязи вещей. Никакого «авось», никакой недискретности. Если человек не сопоставляет причины и следствия или считает мир неисчислимым – он безумен. С точки зрения японца (1), первые очевидно проникнуты злым духом, а вторые глупы, и японцы тоже кричат об этом, вибрируя тонами и выводя иероглифы беличьими кисточками. И каждый это кричит не другому, не кому-то именно, а в небеса, обращая только туда поток своей общенациональной рефлексии, как правило, даже мало осознавая, что за пределами его языка живет другой мир, другой взгляд, другая модель мировосприятия и с этим всем богатством следует вести диалог культур.

Когда лингвисты обнаружили, что анализ языковых значений является умелой отмычкой к кладезю народной мудрости (2), открытия в этой области посыпались как из рога изобилия. Количество исследований, конференций, журнальных публикаций, посвященных «специфике русского национального менталитета», «пресловутой русской душе» – поражает. Инициатива, кажется, как обычно принадлежала Анне Вежбицкой, объявившей душу, судьбу и тоску тремя специфически русскими понятиями (3). Чисто хронологически именно вслед за ее статьей последовал шквал публикаций, посвященных специфике русского национального характера и менталитета, хотя справедливости ради отметим, что о специфике можно вести речь только в том случае, когда проводится сопоставление и устанавливаются различия. Дискуссия воистину интернациональна: здесь и работы Вежбицкой (4), и книги европейских культурологов, таких как, к примеру, Даниэл Ранкур-Лаферрьер (5), написавший труд под названием «Рабская душа России», и статья Татьяны Толстой «Русские?» (6), и уже ставшие регулярными журнальные публикации – от «Итогов», исследовавших в конце 1990-х русское «заодно», до «Русского репортера», регулярно публикующего лингвистические эссе о специфическом взгляде русских на мир, выражающемся в непереводимом на иные языке понятии «собираться» в значении «намереваться» что-либо сделать. Здесь же труды о «Наплевательстве» (7) и многочисленные работы о почти что отжившем «авось», которое русские лингвисты считают квинтэссенцией русской национальной специфичности (3, 4, 8), и о многом, многом другом.

Вопрос здесь возникает следующий: а отчего общественность широко интересуется этими словечками, которых не счесть, и какова структура этого интереса? Ответ вроде бы очевиден: разглядывая эти слова, русскоговорящий человек с интересом открывает сам себя, глядится в них как в зеркало, подразумевая: «Ну, надо же, оказывается, мы объективно такие-эдакие, да еще и сами не представляем, до чего мы такие и эдакие». В разбирательстве слов с точки зрения отражения в них коллективного отчасти осознаваемого, а иногда и бессознательного, конечно, присутствует, как мы уже отметили, некоторый фокус. Он заключается в обнародовании общедоступных (в силу присутствия в языке), но неочевидных общенациональных мировоззренческих глубин, возникших не здесь и теперь, а сложившихся в результате эволюции всех информационных систем человека от взаимодействия с физической (химической, географической) и когнитивной средой – подобно тому, как сформировались русский тип внешности, любовь к снегу и русской зиме, распределение по ареалу обитания русскоязычного населения определенных групп крови, ферментный обмен, позволяющий хорошо переносить алкоголь, и многое другое.

Каждый народ как-то мыслит сам себя. Собственный образ, не реконструированный, а вымышленный – такая же легенда, хранящаяся в наивной картине мира, как и любая другая, в том числе как и миф о том, каков некий другой народ. Сталкивать этот миф с данными лингвокультурологического анализа так же занимательно, как проверять диагнозы экстрасенса клиническими анализами. Это же интересно применять и к другим культурам, не только к своей.