Но она все же встала, попрощалась с ним решительным кивком и покинула его с той же стремительностью, с которой, как заметил Ральф, делала все. Он глянул вниз и увидел, что она стоит на краю тротуара, собранная, горделивая, ожидая сигнала, – и вот уже быстро и решительно переходит улицу. Это ее движение, этот порыв он непременно добавит к имеющемуся портрету, но сейчас реальная женщина полностью развеяла созданный им фантом.

– И тогда Огастус Пелем говорит: «Это молодое поколение стучится в дверь», а я в ответ: «Нет, молодое поколение не стучится, оно всегда входит без стука, мистер Пелем». Простенькая шутка, не правда ли? Тем не менее слово в слово занес ее в свой блокнот.

– Поздравим же себя с тем, что все мы уже перейдем в мир иной, когда это напечатают, – сказал мистер Хилбери.

Супруги ждали звонка к ужину – и еще они ждали свою дочь. Их кресла стояли по обе стороны камина, и оба сидели, склонив головы и глядя на пылающие угли с одинаковым выражением на лицах, как у людей, которые уже познали в жизни все и теперь спокойно ждут, не произойдет ли чего-нибудь еще. Мистер Хилбери сосредоточил все свое внимание на угольке, выпавшем из очага, и пытался вернуть его на подобающее место среди остальных, уже почти полностью прогоревших. Миссис Хилбери молча наблюдала за ним, и на губах ее играла улыбка, словно она мысленно все еще перебирала события минувшего дня.

Закончив возиться с углем, мистер Хилбери вновь принял ту же чуть согбенную позу и принялся теребить зеленый камушек – брелок, висевший у него на цепочке часов. Взгляд его темных миндалевидных глаз был устремлен на огонь, однако наблюдательный и авантюрный дух, таившийся в глубине, придавал им необычайную живость. Общее ощущение праздности, причиной которого был скепсис или же вкус столь изощренный, что ему претили простые блага и игры разума, слишком легко ему дававшиеся, придавало его облику несколько меланхолический оттенок. Посидев так некоторое время, он, казалось, достиг в своих умозаключениях некоей точки, демонстрирующей их полную бесполезность, после чего вздохнул и потянулся к книге, лежавшей на соседнем столике.

Когда дверь открылась, он захлопнул книгу, и взоры обоих родителей обратились на вошедшую Кэтрин. Казалось, с ее приходом их времяпрепровождение обрело некий смысл, которого до той поры не было. В легком вечернем платье, такая прелестная и юная, она вошла в комнату, и один ее вид для них был дуновением свежего ветерка, хотя бы потому, что ее молодость и неискушенность придавали значимости их собственному знанию мира.

– Тебя извиняет только то, что ужин сегодня задержался еще сильнее, – заметил мистер Хилбери, откладывая в сторону очки.

– А я не против опозданий, если результат такой прелестный! – воскликнула миссис Хилбери, с гордостью глядя на дочь. – Но, Кэтрин, я не уверена, что тебе стоит гулять так поздно. Надеюсь, ты не шла пешком?

Тут сообщили, что ужин подан, и мистер Хилбери торжественно повел супругу в столовую. К ужину все принарядились, и, разумеется, ужин того стоил. Скатерти на столе не было, и блики фарфора мерцали на темной полированной глади как ровные темно-синие озера. В центре стола стояла ваза с кирпично-красными и желтыми хризантемами; среди них была одна снежно-белая, ее тугие лепестки закручивались внутрь, образуя плотный белый шар. Со стен на все это великолепие взирали три великих писателя Викторианской эпохи, а приклеенные под ними бумажки с собственноручной подписью каждого подтверждали, что он был – «с любовью», «искренне» и «всегда ваш». И отец, и дочь с радостью поужинали бы молча или обмениваясь краткими замечаниями, непонятными для слуг. Но тишина угнетала миссис Хилбери, и она обычно адресовала близким свои реплики, причем ее не сдерживало ни присутствие прислуги, ни согласие или несогласие с нею собеседников. Прежде всего она обратила их внимание на то, что в комнате темнее, чем обычно, и попросила зажечь все лампы.

– Так намного веселее! – воскликнула она. – Представляешь, Кэтрин, сегодня ко мне на чай приходил этот невозможный болван. Как же мне тебя не хватало! Он просто сыпал эпиграммами, и я так нервничала в ожидании очередного перла, что разлила чай – и он немедленно сочинил про это эпиграмму!

– О каком «невозможном болване» идет речь? – поинтересовалась Кэтрин у отца.

– К счастью, среди наших болванов лишь один сочиняет эпиграммы, и это Огастус Пелем.

– Жаль, меня не было, – усмехнулась Кэтрин.

– Бедный Огастус! – воскликнула миссис Хилбери. – Но не будем к нему слишком строги. Вспомним хотя бы, как трогательно он заботится о своей несносной матушке.

– Только потому, что она ему родня. А всякий, кто имеет к нему непосредственное отношение…

– Нет-нет, Кэтрин, не говори так, это нехорошо. Это… Ну же, Тревор, ты понял, что я имею в виду… такое длинное латинское слово… вы с Кэтрин все время такие слова говорите…

– «Цинично»? – предположил мистер Хилбери.

– Да, именно! Я не очень высокого мнения о закрытых школах для девочек, но такие вещи все-таки следует знать. Так гордишься собой, когда используешь эти мелкие аллюзии и сразу же изящно переходишь к следующей теме. Но я не представляю, что со мной такое, – пока тебя не было, Кэтрин, я спросила у Огастуса, как звали девушку, в которую был влюблен Гамлет, – и даже боюсь представить, чего он понаписал обо мне в своем блокноте!

– Хорошо бы… – начала Кэтрин, но тут же одернула себя. Мать всегда вызывала в ней бурю эмоций, но она вовремя вспомнила, что отец рядом и внимательно слушает.

– Что именно? – спросил он, когда она вдруг замолчала.

Он часто неожиданно вызывал ее на разговор о том, чего она не собиралась ему рассказывать; затем они спорили, а миссис Хилбери в это время предавалась собственным мечтаниям.

– Чтобы мама не была так знаменита. Я сегодня была в гостях, и меня за чаем потчевали поэзией.

– Они думали, ты поэтическая натура. А разве это не так?

– Кто говорил с тобой о поэзии, Кэтрин? – заинтересовалась миссис Хилбери, и Кэтрин пришлось рассказать родителям про поездку к суфражисткам.

– У них контора на самом верху в одном из старых зданий на Расселл-сквер. Очень странные люди… Один, как только понял, что я родственница поэта, сразу же завел речь о поэзии. Мне даже Мэри Датчет показалась совсем другой в такой атмосфере.

– Да, атмосфера контор губительна для души, – заметил мистер Хилбери.

– Раньше на Расселл-сквер никаких контор не было, – задумчиво сказала миссис Хилбери. – Когда там жила матушка. Даже в голове не укладывается, как можно один из этих просторных благородных залов взять и превратить в тесную, душную суфражистскую контору. Хотя, раз клерки читают стихи, наверное, не так уж они и плохи.

– Нет, потому что они читают их совсем не так, как мы, – настаивала Кэтрин.

– Но все равно отрадно думать, что они читают книги твоего деда вместо того, чтобы целыми днями заполнять эти ужасные бланки, – упрямилась миссис Хилбери.

Ее собственное знакомство с конторской жизнью сводилось к случайному взгляду поверх головы банковского кассира в те несколько секунд, когда она убирала деньги в кошелек.

– По крайней мере, они не заманили в свои ряды Кэтрин, чего я весьма опасался, – заметил мистер Хилбери.

– О нет, – решительно ответила Кэтрин, – я бы ни за что не стала им помогать.

– Удивительно, – продолжал мистер Хилбери, – как расхолаживает подчас один вид таких же, как ты сам, энтузиастов. Они демонстрируют ущербность твоих мотивов сильнее любого антагониста. Можно быть энтузиастом, пока изучаешь предмет, но столкновение с единомышленниками уничтожает все его очарование. По крайней мере, так всегда бывало со мной. – И, очищая яблоко, он поведал, как однажды в юности решился выступить на митинге и пришел туда, охваченный душевным подъемом, готовый защищать некие идеи, сторонником которых себя считал. Но по ходу выступлений своих товарищей постепенно сменил точку зрения на противоположную, и ему даже пришлось сказаться больным, чтобы не выставлять себя на посмешище. Этот опыт навсегда отвратил его от собраний.