Сестры вдруг поняли, что смертельно хотят домой. Обратная дорога была бесконечная, тягучая… Что-то там, у чертовых Синих гор, случилось с сестрами. Как будто никакого прошлого у них не было, было лишь вступление к жизни, черновик. И что теперь им нужно все начинать снова…
На подъезде к Москве по вагону начали шастать вороватые картежники, вломились и к сестрам, понуждая играть.
— Вон отсюда, — вяло сказала Нюра, не отрываясь от чтения. — Достали.
Весной сестры вышли замуж.
Но это уже — со-овсем другая песня.
Иногда их тянет в Варшаву, как в молодость. Они даже собираются, но потом не едут. Варшава опустела. Сэвер на Розовой аллее — Аллее Руж — уже не живет, он давно умер. Как он там говаривал, издеваясь над племянницами: «Это вы живете в метрополии, а Варшава — маленький губернский город».
Толмач
Моя мать, Калякина-Каледина Тамара Георгиевна, до распада Союза переводила туркменов и азербайджанцев. На перекрестке веков фильм прервался, но маму по инерции чтили, и на ее юбилей из Ашхабада пришла красная правительственная телеграмма: «Уважаемая Тамара Георгиевна, Леночка Георгиевна, Сережа Георгиевич и Калякин Георгиевич! Мир вам и благословение Всевышнего!..» «Леночка Георгиевна» и «Сережа Георгиевич» — безусловно, мы с сестрой, хотя мы в то же время и «Евгеньевичи», ну а «Калякин Георгиевич» — стало быть, мамин второй муж Иванов Аркадий Дмитриевич, умерший двадцать лет назад.
Я спешил к маме, чтобы заделать телеграмму навечно в рамочку под стекло. По дороге заехал к жильцам, которым жена последние годы сдавала свою квартиру, — тихой, пожилой, интеллигентной чете Гафуровых: востоковеду Алиму и его жене с цыганско-гитарным именем Сурента. На них поступила жалоба от соседей: чета буянит.
На хозяйстве была одна Сура, воздушный зеленоглазый эльф, легкого, бесбытийного нрава. Мне нравились ее веселость, молодое остроумие, финансовая неунываемость и очаровательное кокетство. Но Суру настиг Альцгеймер, болезнь прогрессировала — она называла меня Юрой.
В квартире был погром: паркет выбит, мебель сдвинута, книги на полу. Буйствовал сын Тимур, феноменально способный марксист-философ. Недавно он резко сошел с ума и стал жить на два дома — родительский и сумасшедший. В последнем он сейчас и пребывал. Алим тоже оказался в больнице — от переживаний.
Растерянная Сура смотрела на меня виноватыми глазами, я молча топтался, не зная, что сказать. Сура, вдруг спохватившись, вручила мне увесистую книгу — Коран в переводе мужа, улыбнулась и заплакала.
Трехцветная кошка Соня косилась на меня злобно, как на обидчика: иди отсюда. Я вспомнил, как Алим деликатно просил меня купить ему письменный стол, а я отбрыкивался от ненужных трат. Значит, он все время работал на приступке, как Ленин в Разливе.
Коран я переподарил маме. Ей было с чем сравнить: существовавшие переводы священной книги казались ей невнятными, недоделанными, а последний — стихотворный — обескуражил: «Дожили… Мухаммад заговорил как Джамбул».
Перевод Алима мама прочитала на одном дыхании и поздравила коллегу с долгожданной удачей.
При Советах Коран полвека не издавался. В 88-м году я отыскал в Париже в «подрывном центре» при издательстве «Имка-пресс» нечитаемый экземпляр Корана, отпечатанный на слепом ротопринте и, потея от страха, пронес на груди мимо шереметьевского таможенника.
Читать тот Коран можно было только с лупой и под софитом. Я было взялся за него, ничего не понял и плюнул. Теперь же мама в приказном порядке, через мое «не хочу», ткнула меня в Коран носом.
Алима я знал давно, но незаинтересованно: он всегда был очень вежливый, исправно платил за квартиру, чисто, без акцента изъяснялся профессорски-интеллигентским слогом, обходя, по-восточному, не только грубые, но и просто резкие слова. Невысокий, плотный, смуглорозовощекий, нестарый пожилой человек с голубой сединой — все прекрасно, но немного дистиллированно.
За переводом Корана стоял другой человек, с которым хотелось говорить. Я позвонил Алиму.
Сережа, дорогой, ты хочешь, чтобы я рассказал про свою жизнь, но рассказывать утомительно, позволь, я буду писать. Родился я в 29-м или 30-м году в кишлаке Исписар под Ходжентом. Мой отец, по тем временам уже 44-летний старик, женился на моей маме — 15-летней девочке, двоюродной сестре, чтобы не платить калым чужим. Такие близкородственные браки у таджиков не редки, но даром не проходят: болезнь моего сына — тому подтверждение. Родители мои происходили из рода великого персидского поэта XV века Комола. Отец был знаменитым ткачом, его ткани очень ценились в Ходженте, но с годами он стал лениться и терять заказы…
И мой прадед, Михаил Семенович Каледин был знаменитым ткацким мастером в Иванове. Лентяем, правда, не был, зато слыл легендарным самодуром.
…Мама, единственный грамотей в нашем кишлаке, работала учительницей у девочек. К ней обращались уважительно: «Биотун» — «высокочтимая госпожа». Она была строгая, самолюбивая — я ее побаивался. Она умела лечить по-знахарски: зевотой. Гладит больного и зевает, больной тоже начинает зевать — болезнь проходит. Еще она была непревзойденной чтицей средневековых стихов. Тетки нашего кишлака, слушая ее, рыдали, а я жевал заскорузлую лепешку и злился на маму за женский вой. Я был малолеток и не понимал, что это было очищение стихами. Шел 37-й год, вокруг исчезали соседи, по Сырдарье плыли старинные книги, желтые, литографированные, с арабской вязью. Когда пришли за мамой, чтобы она больше не читала «реакционные» стихи, она успела зарыть свои книги. Ее не тронули, забрали моего партийного брата Бободжана. Брат отвертелся, со временем узнал, кто донес, и всю жизнь мстил гаду, помогая ему и его семье. В конце жизни мама стала писать стихи, ее выбрали членом Правления Союза писателей СССР…
Стоп. Что за чудеса! Мать Алима — начальный учитель в нищем кишлаке и — нате: поэтесса, член Правления Союза писателей СССР! Нужно Алима спросить.
…Наша жизнь была очень утлая, жили мы скудно, в глиняной халупе. Сначала я был вундеркиндом — из первого класса скакнул в третий. Потом отец умер, и брат Бободжан перевез нас к себе в Сталинабад. Тут и война. Я оказался в поганой школе, где было два бандита, еврей и чеченец, — учебе пришел конец: мне понравились азартные игры — кости и самодельные карты, я попробовал вино… Но перед аттестатом спохватился — перевелся в хорошую школу, все наверстал, получил золотую медаль и без экзаменов поступил в МГУ на скучный исторический факультет — по указке Бободжана…
Опять Бободжан! Что за птица?
…Брат Бободжан — старше меня на 20 лет — учился в пединституте, по ночам разгружал вагоны. У него развился костный туберкулез. После операции нога не сгибалась, он ее волочил. Потом окончил Коммунистический институт журналистики в Москве и в 41-м защитил кандидатскую — «История секты исмаилитов». Его взяли на партработу. В 46-м уже в качестве секретаря ЦК КП Таджикистана он представлял Сталину таджикских артистов. Сталину понравилось, и он сделал Бободжана первым секретарем ЦК КП Таджикистана…
Вон оно что! Лезу в Энциклопедический словарь:
Гафуров Бободжан Гафурович (1908–1977), сов. парт, деятель, историк, акад. АН СССР. В 1946–56 1-й секр. ЦК КП Таджикистана. С 1956 дир-р Ин-та востоковедения АН СССР…
И ниже:
Гафуров (до 1978 Советабад), город…
Стало быть, брат Алима Бободжан, партийный выдвиженец, сталинский кочет, хромой Гарун-аль-Рашид, был хозяином Таджикистана. Теперь понятно, почему маманя на старости лет стала секретарем СП СССР. Сынок назначил. Ох, не люблю я коммуняк, с души рвет. Я пожалел, что напряг Алима воспоминать. И поехал за ключами — Гафуровы возвращались на свой Кутузовский проспект.
Алим Гафуров, востоковед, переводчик Корана.
