И вдруг время стронулось с места. Отменили цензуру. Страшную комнатенку Главлита в «Совписе» возле уборной — пытальную избу — опечатали, цензоры побрели с вещами на выход.
Хлынули запрещенные книги. «Совпис» в одночасье разбогател. Лёлин оклад рос день ото дня и достиг генеральского. Руководство рехнулось: с утра до ночи сотрудникам выдавали на халяву телевизоры, видеомагнитофоны, одинаковые женские пальто, обувь, махровые китайские простыни с павлинами, мед в розлив… Как-то без предупреждения прикатила цистерна с американским спиртом, все сбились с ног в поисках тары, но тут начальство очухалось — алкоголь завернули.
— Дугдом! — сказала Нюра. — А мы так и не знаем, где могила дедушки. И знать не хотим, сволочи.
В приемную ФСБ сестры пришли подготовившись. Сдали прошение под расписку, в то время как других, плохо одетых провинциалов, направляли к облупленному фанерному ящику «Для заявлений». Сестрам придали тетку-куратора с петельчатым ртом. В архиве они просидели полгода. Первоначального доброжелательства след простыл — каждый документ про расстрелянного деда выдавали со скрипом. Их охватил спортивный азарт.
Они переписывали страшное дело в две руки, потом стали фотографировать. Петельчатая тетка-куратор выпучилась и бросилась отнимать фотоаппарат, но не тут-то было. Лёля достала заготовленные дома болванки жалоб и паркеровскую ручку с золотым пером, подарок Сэвера, небрежно повернулась к Нюре:
— Ты — министгу, я — пгемьегу. — И ласково посмотрела тете в набрякшие глаза. — По зову сегдца здесь тгудитесь?..
Соня, увидав фотографии деда — замученного небритого старика сорока шести лет, — промокнула слезы под очками:
— Дедушка, наверное, вас очень любил?..
«Ламбрекен» замер.
— Соня, у тебя как с головой? — задумчиво спросила Лёля, сбрызгивая пепел с сигареты. — Да-а, — образумилась Соня и задушевно пропела: — «Голова-а ты моя-я хуже жо-опы. Хуже жопы моя голова…»
В архиве дело шло к концу. Самой последней была подклеена бумажка от руки, с ошибками:
Акт. 22 августа 1937 г.
Пятдесят два трупа нами приняты и зарыты в яме. Комендант Н.К.В.Д. п. нач. перв. отд… (неразб.)
Дед в приложении к акту шел под номером 22 — «Генрих Лауэр».
От Янека с Синих гор пришло письмо.
Милые девочки!.. Очень хочется повидаться с вами. К сожалению, это невозможно по многим причинам. Главная: я старый, старый как черт… Мне будет восемьдесят…
Сестры вспомнили, что не видели дядю пятнадцать лет, выкупили купе целиком и ночью по первому снегу умчались на край света.
Когда поезд тронулся, из репродуктора грянуло «Летят перелетные птицы…». Но вдруг вместо ненужных Турции и Африки они впервые услышали: «…ушедшее лето искать». Стало тоскливо.
Трое суток знакомились с родиной. За Уралом жизнь прекратилась, началась тайга — страшная, безнадежная, бесконечная. Нижние лапы доисторических елей, зарываясь в снег, подползали к железнодорожной насыпи, принимая ее за узкоколейку и стараясь захватить. Страна была необитаемая. Сплошная тайга и реки, похожие на обледенелые моря. Чем дальше забирался поезд вглубь, тем напряженнее становилась жизнь в вагоне. После Тюмени проводницы стали подсаживать нелегалов, которые рвались в их полусвободное купе. Сестры тряслись от страха, но дверь, замкнутую изнутри ручкой подстаканника, не открывали. Из коридора пьяный мат сулил смерть. Сестры не сдавались. Для легкой оправки они предусмотрели банки, которые выносили тишком под утро, когда пьяная колготня в вагоне истощалась. Чайная ложечка в стакане мерно позвякивала в такт колесам, как во времена Чука и Гека.
Их никто не встретил, они взяли такси.
Документы Военной коллегии Верховного суда СССР от 21 и 22 августа 1937 г.
Один из 52 расстрелянных — Г. Б. Лауэр.
Город был как на ниточках. Разрушающиеся балконы свисали на арматуре. В стены утыкались трубы, забранные в поддевки из жести, из прорех на стыках высовывались клочья минваты. На тротуарах лежал метровый снег с прорубленными проходами. Безжизненный черный комбинат тянулся на километры. У помойки возле магазина «Валенки» перетаптывалась очередь из нищих.
В прихожей на стуле сидел старый незнакомый Янек в лоснящемся отутюженном костюме и плакал.
— Янек, девочки приехали. — Жена Шура потеребила его за плечо. — У нас Танечку в больницу взяли, сестренку вашу, — сказала она, вытирая мужу слезы. — А мы готовились… Янек коржики испек…
— Янек, это мы! — пытаясь как-то разрулить ситуацию, бодро возвестила Лёля.
— Кто?.. — Янек встал, протер заплаканные глаза, качнулся. — Боже мой, девочки! — И повис на сестрах невесомым телом.
— А помыться можно? — робко обмолвилась Нюра.
Квартира была вся в книгах, многие — на немецком.
На кухне Нюра заглянула в одинокую кастрюлю чуть больше сахарницы — четыре картошки.
Из крана шел кипяток.
— Воды вам холодной со вчера накопила, — сказала Шура. — А горячей — по себе добавите…
— А что с Таней? — спросила Нюра про незнакомую «сестренку».
Прошедшей ночью пьяный сожитель избил Таню. Утром со смены из депо пришел сын, выбил хулигану зубы и выкинул его в окно со второго этажа. Вызвал «скорую».
«Скорая» увезла Таню и захватила сожителя, уснувшего в сугробе. Сына забрали в милицию.
— Мы сходим и в больницу и в милицию, — решительно заявила Лёля.
— Не надо в милицию! — закричал Янек.
Пустой стол выглядел неприлично. Нюра спешно стала выкладывать из сумки заветревшуюся дорожную снедь: колбасу, плавленые сырки, помятые яйца…
— Янек, ты зачем колбасу так толсто режешь? — всполошилась Шура. — Ее же не будет.
— Можно я тогда яйцо съем? — Янек съел яйцо и потянулся за вторым…
У милиции толпился народ. Лёля достала красное удостоверение «Советский писатель», на всякий случай сказала Нюре:
— Со мной не ходи. Жди здесь.
В коридоре милиции лицом к стене стояли мужики с поднятыми руками. Стояли давно, привычно, молча. У кабинета следователя скучились плохо одетые тетки.
Лёля постучала, вошла.
— Выйдете, — не поднимая головы от письменного стола, сказал человек в тесной милицейской форме.
Лёля протянула удостоверение.
— У вас мой племянник. Бгодовский.
— А-а… Москва-а… — проворчал следовать. — Вы знаете, что он человека из окна выкинул? Зубы выбил…
— Человек избил его мать, — с нажимом сказала Лёля и добавила, усиливая картину: — Она в геанимации. А ее отец отсидел невинно двадцать лет. Ему сегодня восемьдесят…
Следователь продолжал писать с наклоном в другую сторону; морщась, открыл удостоверение…
— Старший редактор… Журналист, что ли?..
Привели «племянника», худющего смурного парня с разбитыми в кровь костяшками пальцев.
— Тетка твоя приехала, — сквозь зубы процедил следователь. — Из Москвы. Скажи, спасибо.
— Зачем вы пришли, тетя Лёля? Я вас не просил.
— Поговори мне! — рявкнул следователь.
На улице к племяннику кинулись друганы, возбужденные его геройством.
— Это они всё, — кивнул он на Лёлю с Нюрой виновато, стесняясь быстрого освобождения.
— Сейчас сдадим тебя дедушке, а дальше делай, что хочешь, — твердо сказала Нюра.
— Как вы сюда только доехали? — зло усмехнулся племянник. — Это вам просто повезло — штабной вагон. Запросто могли в тайге выкинуть. Никто бы не нашел. Да и искать бы не стали…
Последний разговор с Янеком не получился. Он затянул было волыну про жуликов и негодяев, потом резко оборвал себя:
— Я сам во всем виноват, ничего не смог. Оставляю жену и детей нищими. В этой дыре… Даже Солженицына не прочитал — боялся.
