Всем был пастух хорош, но вечером, намолчавшись за день со скотиной, любил поговорить, пофантазировать. Чаще всего о том, как и в этот день он отбивался от волков. Мужественно, даже геройски, с большими потерями для них. Правда, ни одной шкурой похвастать пока не мог.

Вот и решили друзья сделать ему сюрприз — выпустить специальную стенгазету и к его приходу прикрепить на дверь школы, на крыльце которой за неимением клуба они часто собирались.

Но что поместить в той газете? Нужно что-то очень необычное, не злое, но обязательно смешное.

И тогда брат дал мне секретное поручение — написать это «что-то», и чтобы непременно в стихах, может быть, даже на мотив какой-нибудь известной песни. Не помню, писал ли я стихи в четвертом классе, но если бы не писал, мне бы такого дела не поручили.

Короче, я написал нечто длинное и, возможно, смешное, подростки переписали его печатными буквами на обороте где-то раздобытого куска обоев, а вечером, улизнув из дому, я стал свидетелем такой картины.

Возле школьной двери, запертой на лето, уже собралась кучка подростков и девчат. На двери весь светится большой белый лист. На нем кое-где разбросаны рисунки, а между ними — столбиками — стихи. Все кого-то ждут. Я знаю — кого. И вот, раздвигая крепкими плечами собравшихся, подходит он, наш герой. Кто-то начинает на распев читать. После каждого куплета — хохот. Чем дальше, тем громче. Что же теперь будет?

В смятении я тоже проталкиваюсь вперед и останавливаюсь рядом с чтецом, высоким, тонким и рыжим, как первый весенний одуванчик, подростком. Голос его, еще мальчишеский, звенит и как-то необычно дрожит. Я догадываюсь отчего он дрожит. От этого дрожания я и сам начинаю мелко дрожать, как на морозе.

Герой наш долго всматривался в написанное, желая, видимо, по почерку узнать автора. Но на то и писалось печатными буквами, чтобы не узнать. И тогда он берет нашего чтеца за шиворот, легко поднимает его одной рукой и грозно, прямо-таки по-царски вопрошает:

— Как ты, рыжий щенок, посмел про меня такое намарать? Да я тебя…

Тут пошли не очень печатные слова, от которых меня затрясло еще больше. В душе мне страсть как хотелось сказать, что это я, я намарал эти вирши и что сосед мой ни в чем не виноват, но язык от ужаса не двигался и голос у меня совсем пропал. Уж очень разными были у нас весовые категории. И силовые, естественно, тоже…

Мальчишку отбили, пастуха успокоили, стенгазету сложили ему на память, а я убежал домой в слезах. От стыда. От злости на самого себя, от своей робости и слабости. От пережитого унижения и страха.

Так и осталась на всю жизнь в моей памяти эта вечерняя история. Для кого-то веселая, а для меня — горький, незабываемый урок. Наверное, еще тогда своим маленьким сердечком я понял: за все, что сделал, ты в ответе сам. Как бы ни было страшно. И за хорошее, и за плохое.

Брату — что, он рассказывает и беззаботно посмеивается. Знал бы, что происходит в это время со мной!..

Под занавес он приготовил мне очередной сюрприз.

— Поедем, — сказал, — на Кызылку. Там, говорят, сейчас крупная рыба водится. Не те пескарики и вьюнки, которых мы с тобой ловили и жарили. Ох, совсем не те!

— И чем мы их будем ловить? — нехотя поднялся я. — Или тоже — как грибы, косой?

Брат смеется.

— Там посмотрим. Но удочки у нас есть.

— Значит, на Бучало?

— На большое Бучало…

Но Бучала мы не обнаружили. И Кызылки — тоже. Вместо нее, скромной полевой речушки, перед нами колыхалось солидное водохранилище. После обеда откуда-то с севера набежал довольно сильный ветер, и по нему задвигались, заплескались совсем настоящие волны. Ну, не чудо ли?

Огромнейший овраг был полон до краев. Это ж какая тут глубина! Где теперь наш веселый водопад, постоянно кипящий и клокочущий омут, в котором нельзя утонуть? Где огненно-алые изломы Красного Яра, в который заглянуть было страшно? Где обильные ягодники вдоль оврага, камышиные дебри у впадения в Кызылку Костоюковского оврага? Всего этого бесконечно жалко, его уже не вернешь. Но и новое, возникшее взамен утраченному, тоже прекрасно. Так что же делать: радоваться или плакать?

Я одновременно и плакал, и радовался.

— Жаль, при таком волнении воды не порыбачишь. Не то бы… Тут, говорят, такая щука живет, что всем крючки оборвала и никому не дается. В другой раз попробуем и мы…

Простившись с могилой матери, грустные и молчаливые, мы направились домой, в Стерлитамак. Какое-то двойственное чувство владело нами. Чуяло ли сердце, что других таких славных поездок у нас больше не будет? Возможно. Я еще пару раз побываю в этих краях, но вот так, вместе, снова приехать сюда больше не удастся.

Между Первой и Второй лощинами мы, не сговариваясь, решили «оглянуться». Вышли из машины, обернулись, еще раз оглядели родные места и так же молча неторопливо прошлись по просторному лугу.

Это место между Первой и Второй лощинами у нас всегда было особенным. Этой земли никогда не касался крестьянский плуг. Тут был своего рода никем не объявленный, но свято оберегаемый заповедник древней степи. Было время, когда последний клочок земли, даже выпасы, были пущены под пашню, но этот уголок миякинцы сохранили. Придет время — и он будет считаться эталоном, первозданным осколком того, что мы потеряли. Не знаю, кого благодарить. Есть ли где еще такой нетронутый уголок?

Я шел, внимательно глядя себе под ноги, и удивлялся. Сколько разных растений уместилось на каждом квадратном метре! Тут и царственный ковыль, и легендарный полынок, и островки кострицы, и неприметная богородская травка, и целые куртинки анютиных глазок, и зверобой, и сухая степная гвоздичка, и душица… Всего не перечислить. Да и не знаю я названий всех этих трав.

Иду, удивляюсь и вдруг вспоминаю то ли предание, то ли давнюю быль. В ней рассказывается о том, что когда-то, теперь уже очень давно, приехал в башкирские степи лечить больные легкие один английский лорд. Слава о кумысе дошла и до его земли, и врачи посоветовали ему попытать счастье, ведь сами они помочь ему уже не могли.

Послушался лорд, приехал в Россию, нашел Башкирию и целое лето пил исцеляющий напиток степей. Кумыс ему помог. И тогда он решил купить табун кумысных кобылиц и перевезти в свое английское поместье. Купил, перевез, заимел собственный кумыс — да не тот. Нет в нем его природного вкуса, его целительной силы. Написал он об этом знакомому старшине, у которого табун купил, и попросил отправить к нему опытного кумысодела, чтобы на месте разобрался, что, как и почему! Съездил к нему запрошенный мастер и видит: пасутся башкирские лошадки на прекрасных сеяных лугах, сами гладкие, ухоженные, а на пастбищах ни одной тебе соринки, все одного вида посеянная трава. Чтобы долго не объяснять лорду причину неудачи, он нарвал на этих лугах пучок здешней травы, достал из своей дорожной сумки пучок привезенной с родины и протянул хозяину. Тот вгляделся, понюхал и все понял. Может, как раз в этом месте и собрал наш земляк эту траву…

…Чем быстрее приближался я к своему дому, тем ощутимее возвращались ко мне все мои тревоги. О город, кипящий котел всех нынешних противоречий, противоборств, надежд и потерь! День наедине с природой, вдали от тебя, как праздник. Но жить-то — здесь. Изо дня в день, сколько Бог даст. Как? Где взять силы? Ради чего?

Молчит, не отвечает город.

Похоже, он и сам не знает. Ждет, что ответим ему мы.

А что мы можем? Ведь все мы и есть тот самый кипящий, клокочущий, готовый взорваться котел.

Позвонили из библиотеки, с которой в добрые старые времена у меня были теплые дружеские отношения.

— Живы? Мы слышали — у вас беда?

— Жив. А вы сами? У вас ведь тоже свои беды.

— Выживаем. И хотим вас видеть. У наших молодых читателей накопилось к вам очень много вопросов.

— У вас еще есть читатели?! Поздравляю!..

— Стараемся… Ну так как? Сможете?

— Давайте созвонимся через недельку…

Мы созванивались много раз, назначали даты, часы, но все как-то не получалось. То читателей отвлекали какие-то срочные дела, то библиотеку заливало, то у меня самого возникали проблемы.