— Странно, но — сама. Мы всей школой бегали смотреть. И все боялись провалиться…

— Так сама и загорелась?

— Выходит, сама. Как ее можно поджечь?

Никогда ни о чем подобном не слышал.

— Тут такая огненная яма была, как огромная печь. А в ней красные угли. Не пламя даже, а именно — раскаленные угли. Когда рассказал бабушке, та — в крик и стон. Не пущу, мол, тебя в эту Софиевку. Там ад открылся. Оттуда скоро Антихрист выйдет. Или вышел уже…

— Приходили сюда с молитвами, с иконами — чертей стращать. Пробовали водой залить, да куда там: пар до небес, страшно. А уж потом как-то само вдруг погасло.

Мы живо принялись обсуждать это чудо-юдо. Уровень уже нынешних наших знаний не оставлял места никакой чертовщине, но и ясного ответа не давал тоже. Может, как вариант, торф загорелся? Случаются такие самовозгорания. А скорее всего…

О нефти в нашем районе тогда и речи не было. Другое дело — Ишимбай, Туймазы, но это ого как далеко. Там объяснить такое было бы проще: где нефть, там и газ. Вот он и проточил себе пути наверх, насытил собой землю, а там, может, молния ударила, или горячую золу из печки кто высыпал — вот и взялось.

Сейчас нефть добывают и в Миякинском районе. Для нас это объяснение. А преисподняя… она не там, совсем не там. Она в человеческих душах…

Мы так увлеклись обсуждением этого явления, что на выезде из села чуть не миновали школу. Но разве возможно такое? В ней мы учились — и старший брат, и сестра Лена, и я. В самом этом потемневшем от времени строении чудится что-то родственное, почти живое. И вот мы ходим вокруг нее, поглаживаем теплые от летнего солнца стены, поднимаемся на высокое крыльцо. Школа сейчас пуста. Из распахнутых огромных окон доносит свежей масляной краской. Свежевыкрашенные парты стоят и во дворе.

Жалеем, что не догадались прихватить с собой и сестру. Ее после школы где только ни носило, а сюда так и не выбралась ни разу. В следующий поход «за грибами» непременно возьмем с собой и ее.

На этом мы расстаемся со школой и направляемся дальше.

— Смотри, а пруда-то не стало! А ведь такой долгий был.

— Размыло, говорят, весной. А теперь разве восстановишь?

— А почему бы и нет? Сейчас такие водохранилища сооружают — целые моря!

— Вот с морями разберутся, глядишь, и о нас вспомнят.

На пути к месту нашей бывшей Цветной Долины лежат несколько лощин и глубокий овраг с неутомимой Кызылкой на дне. Лощины еле приметная дорога обегает по верхам, а вот через овраг да Кызылку на нашем «Москвиче» можно и не перебраться.

Говорю об этом Эдику. А тот смеется:

— А мы там и не поедем. Через Зайпекуль — там мост есть.

На краю одной из лощинок выходим из машины. Здесь же всегда выпасы были, может, на шампиньоны набредем?

Шампиньоны и вправду попадаются. Мы бережно складываем их в корзину Галины и, покуривая, прогуливаемся по густой траве.

Отсюда, с довольно высокого места, далеко видно вокруг. Четко и красиво делят поля мощно выросшие полезащитные лесные насаждения. Это — по-научному.

А по-простому, народному — лесополосы. Не будь их, эта земля смотрелась бы совсем по-другому.

А нашей деревушки как не было, так и нет. Никто не вернулся к родным пепелищам и отеческим гробам. Отсюда, сверху, видны только поля, ложбинки, зеленый островок кладбища и все та же строгая геометрия лесополос.

— А помнишь, что мы сажали тут, вдоль оврагов и лощин? — спрашивает вдруг брат.

— Помню. Кок-сагыз. Ох и глупые же были!

Я и в самом деле хорошо помню ту весну. Заканчивая начальную школу, мы как раз ходили в Софиевку, где у нас принимали выпускные экзамены. Экзамены — экзаменами, а жизнь — жизнью. По пути туда и обратно мы видели какой-то необычный трактор, который не только вспахивал крепкую целинную землю, но заодно и сажал в нее какие-то прутики. Следом за ним продвигалась толпа женщин с мотыгами. Они пытались разрыхлить после плугов черные, с блеском, пласты и поправляли неудачно посаженные кустики.

— Что это? — спрашиваем.

— Не могу сказать, — смеется наша школьная техничка, как и все, мобилизованная на этот трудовой фронт. — Не выговорю. Спросите вон того агронома.

Агроном и рад бы рассказать, да знает об этом деле тоже не много.

— Собрали в районе, дали указание от самого товарища Сталина. Какое? Не видите, что ли? Начать широкое выращивание каучука. Фу ты, господи, кок-сагыза. А уж из него будут делать каучук.

— А что такое каучук? Для чего?

— О, ребятки, каучук — это же чудо! Про калоши слышали? Даже видели? Ну, значит, повезло. Вот из того каучука, который будут добывать из того кок-сагыза, станут делать резину…

— Что такое резина, мы уже знаем. Без нее рогатки не сделаешь.

— А из резины как раз и льют эти самые калоши. Больше того — непромокаемые вечные сапоги, плащи и, может, еще чего для нашего брата крестьянина.

— Только-то?

— Какое, ребятки! А обувку для тракторов, машин, самолетов? Почему их пока мало? Потому что обувки на них нет, каучук пока за огромные деньги приходится покупать за рубежами. А вот когда станет много своего, вот тогда уж развернемся. Такая, говорят, жизнь сделается, — умирать не захочется.

— А нам и сейчас не хочется, — дурачимся мы. А в душе уже гордимся: вот какое большое дело нам доверили!

— И много его насадят, дяденька?

— Много, на всю страну. Хоть он, стервец, и южный.

— Значит, поливать много придется, а в наших оврагах летом воды — кот наплакал.

— Зачем поливать? Он же засухоустойчивый, в пустынях растет. А у нас все-таки не пустыня.

— Зимой, когда снег и мороз, не лучше пустыни…

— Ничего, обвыкнет. Не будем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача!..

Не взяли. Не обвык южный кок-сагыз на снежных равнинах России. Пришлось создавать синтетический каучук с помощью «большой химии». Например, в Стерлитамаке, на заводе СК, где работает мой старший брат.

Всю оставшуюся дорогу до нашей бывшей усадьбы я продолжал думать об этом злосчастном кок-сагызе. Очередная иллюзия! А сколько было их, таких манящих и завлекательных, в нашей жизни! Вот восстановим страну после войны, за счет деревни, конечно, а потом всем миром поклонимся ей в пояс за ее великий подвиг. Избавимся от бесперспективных деревень, переселим всех в прекрасные агрогородки, — города завидовать станут. Осуществим перестройку и заживем по-людски при социализме с человеческим лицом, с новым мышлением и плюрализмом. Введем рынок, который сам все расставит по своим местам… Откажемся от сильной армии — и весь мир станет нам другом…

И что в итоге? Деревне за ее подвиг до сих пор так и не поклонились. Хваленых агрогородков так и не построили, а малые деревеньки угробили. После перестройки зажили еще хуже. Рынок, введенный за счет чудовищного разграбления страны, так расставил все по своим местам, что для нормальной жизни простому человеку вовсе места не осталось. Ну, а каким другом стал нам весь мир, хорошо известно тоже.

Иллюзии, иллюзии, миражи…

Однажды, чтобы как-то расшевелить своих товарищей по творческому цеху, я специально вынес на разнос цикл своих новых стихотворений, не очень злых, а скорее печальных. Был в их числе и мой «Кок-сагыз».

Разнос не состоялся. Очень уж глубоко сидела в людях, привыкших жить с оглядкой и страхом, боязнь всего и вся, переступить через которую они были не готовы. Поспорили — и это уже хорошо. Меня удивило другое: об эпопее выращивания собственного «каучука» даже деревенские мои ровесники уже не помнили. А слово «кок-сагыз» им ничего не говорило.

Вот какой мы легковерный и беспамятный народ. Не из-за этого ли так легко помыкает нами любой «человек с ружьем» или барин из Кремля? А миражи, химеры, все новые и новые иллюзии множатся и множатся. И ничему нас не учат. И, похоже, не научат никогда…

За обедом (все на том же месте, где стоял наш дом) брат вспомнил одну старую, смешную для него историю.

В то лето наше деревенское стадо пас один наш же, местный, парень. Деловой, голосистый, кулаки с добрую гирю, через плечо длинный, пеньковый, пропитанный машинным маслом кнут.