Ей казалось, что все в Калиновке уже знают, что ее ждет такое счастье, и очень удивилась, когда Фаина удивленно заморгала своими подслеповатыми глазами и недоверчиво покачала головой:

— И что это им в городу так разонравилось? Еще совсем недавно Катерина сказывала, что ничего живут. Сыновьями величалась.

— При чем тут Катерина? — удивилась в свою очередь и Агрофена. — Катерина — вот она, под боком, не о ней речь.

— А о ком же тогда?

— О сыне, Андрее, что еще в молодых годах на шахту уехал! Соскучился, говорит, по матери, по родной Калиновке, вертаюсь и все.

— Ну да, ну да, у тебя же еще сын есть…

— Есть, кума, есть! Скоро вернется, вместе жить будем.

— Выходит, очень материнское письмо ты ему написала. Раз так проняло. Ты это умеешь…

— Вот и твоим сейчас заново составим, чтоб проняло. Надевай очки, где у тебя бумага, садись…

И письма на этот раз писались легко, складно, где со слезой, а где и с радостью. Нашлось в них место и для материнских воспоминаний, и для уходящего благостного лета, и для красот родимой земли, и для дружных добрых соседей. Что там пьяница председатель и разворованные фермы, ведь все это поправимо, были бы работящие руки да умные головы на плечах. И про то, что церкву решили восстановить, что остановку электричек прямо напротив Калиновки сделали, что земли теперь дают сколько взять хочешь, что газ собираются к каждому дому провести, чтоб как в городе было, — обо всем прописали. А уж в самом конце само собой легло — возвращайтесь, дети, в родной дом, под материнское крыло, неча одним на чужбине бедствовать да унижаться…

На обратном пути завидела почтальоншу, передала ей из рук в руки письма и не сдержалась, похвастала опять:

— А ко мне сын Андрюшенька едет. С семьей. На всегда!

Увидела у ворот Верку Петухову — и к ней. С тем же:

— Слышала? Со всей семьей возвращается. Старший мой, шахтер!

— Это кто же будет, Филипповна?

— Так сын же! Забыла, что ль?

— Счастливая…

Так она обошла половину своей улицы и всем рассказывала, что возвращается к ней ее сын со снохой и внуками. Не в гости едет, а возвращается насовсем, для жизни на родине, и все радовались вместе с ней и называли ее счастливой. Одна Капка Слыкова не упустила случая уколоть в больное место:

— Чего так скоро возвращается-то? Всего лет тридцать ушел большие деньги искать. Все нашел? Теперь тебе везет?

Ну, Капка она и есть Капка, что с нее возьмешь? Не стала слушать ее баба Груня, заторопилась домой, словно родной и многожданный сын уже дожидался ее у ворот.

У ворот, конечно, никого не было, пока не было, но это не огорчило ее, не расстроило ее праздничных чувств. Будут. Непременно будут. И тогда даже эта зловредная Капка прикусит язык и тоже скажет, какая, мол, ты, Филипповна, у нас счастливая!

Уже подходя к крыльцу, подняла голову к небу и с минуту полюбовалась его сине-белым праздничным великолепием. Среди мягких белых облаков румяной молодкой гуляло ласковое солнце последних деньков бабьего лета. «Никак и вправду ослабело, не такое яркое?» — заметила она, приглядевшись к нему, действительно, не такому ослепительному, как еще с месяц назад. Но сейчас в ее радостном оживлении думать о чем-то тревожном не хотелось, и она шутливо отмахнулась: «Да ну его! Это все Виталькины придумки… Сказки для маленьких… Грех один».

На кухне перемыла с содой чайную посуду, выставила в шкафчик за стекло и, полюбовавшись, засомневалась — хватит ли на всех, ведь теперь едоков за столом будет много. Да и дров все еще нет и когда привезут, бог и тот, поди, не знает. Одной ей большой еды не требовалось, обходилась чаепитием, так что в печи и надобности вроде бы не было. Это, конечно, летом, а тут зима на носу, без дров не обойтись: и дом обогреть, и еды на весь день наготовить, и обсушиться, да и скотину без подкорма не оставишь. Придется Андрею расстараться, будет это для него первым мужским делом в отчем доме. Привезет, распилит, поколет, сложит в поленницу под навес…

Она так живо представила, как в доме и во дворе у нее появятся свои родные люди, как все дружно у них будет делаться, как ладно они заживут, что от радости прослезилась. А ведь так, подумалось, могло быть всегда, не нужно было расставаться, рвать душу долгой разлукой, мыкаться по чужим углам да баракам, чтобы однажды понять — лучше родного края ничего нет.

Конечно, трудно было в ту пору в деревне, но нужно было перетерпеть, как она с подружками перетерпела войну, да разве молодым это втолкуешь? Им нужно все и сейчас же. Больно уж горячи и нетерпеливы, хотя и их понять можно тоже: мир хотят посмотреть, поскорее самостоятельными стать, пожить безбедно. И пожили. И дожили. Только нет в этой беде их вины.

В другое время она бы долго сама с собой обсуждала выпавшее ее детям время, нашла бы и правых и виноватых, кого жалеть, кого корить, но сейчас все мысли ее были заняты другим — сын возвращается!

Увидев в окно идущую из школы Ленку, оставила чашку недопитой и кинулась на улицу:

— Слышь-ка, милая, а у меня радость! Андрюшенька мой возвращается. Насовсем. Вот здесь и жить будет, со мной.

Девушка плохо представляла, о ком идет речь, и не торопилась разделить ее радость.

— Это какой… баб Грунь?

— Так мой старшенький. В шахте работал. Когда приезжал, ты еще совсем маленькая была. И мать твоя жива была тоже.

— Ага… Не помню.

— Всей семьей едет. С женой, сыном, дочкой. Шахту их закрыли и соскучился очень.

— Вот здорово! Теперь опять все вместе будете! — наконец-то обрадовалась и Ленка. — А что о Виталии Аркадьевиче слышно? Не пришел еще вызов? Не уехал?

— Вызов был, как же! — не без гордости объявила баба Груня. — В какую-то чужую страну, на большие деньги. А он им: «Не поеду я в вашу державу, у меня своя имеется. В ней родился, ей и служить буду!»

— Вот молодец! — загорелась Ленка. — И где он теперь… служит!

— Учителем в школе, как ты и уговаривала. А что, учитель тоже не последний человек. Даже нынче, правда?

— Не последний… А Ленчик еще дома?

Катерина сказывала, в какой-то оборонный клуб ходит. Радио, говорит, изучает. Хотя чего его изучать, когда весь день говорит и говорит. Вот когда замолчит или шипит только…

— Нет, баб Грунь, не это радио, а военное. Радиосвязь называется. Значит, всерьез в военное училище собрался. Он такой, Ленчик!

— Все они у меня такие!

Сегодня баба Груня была всем довольна, всех любила и всеми гордилась. Такой уж был нынче у нее день. Однако, возвращаясь к себе во двор, опять нечаянно посмотрела на солнце. И опять оно показалось ей не таким блескучим, как всегда. Хотелось по привычке снова отшутиться, уже и имя ученого внука произнесла и вдруг рассмеялась:

— Да чего это я, старая? Осень ведь уже, осень! А осенью и солнце осеннее, не такое яркое…

И не удержалась, погрозилась-таки внуку:

— Ну, Виталик, напустил на старуху ужастей! Вот приедешь, я те твои ухи надеру, выдумщик!

Вечером, прибравшись по хозяйству, они с Ленкой опять глядели на небо. Устроились не на лавке, где на этот раз было ветрено, а на топчане под навесом, — там все еще лежали на просушке одеяла и старые шубы. Там и в ветреную погоду всегда было тихо и уютно.

Посидели недолго, потому что у Ленки были еще какие-то дела, и она ушла домой. Бабе Груне домой не хотелось, да и сердце что-то опять начало «печь» и покалывать, и она прилегла здесь же, укрывшись одеялами, чтобы подышать свежим вечерним воздухом.

Пригревшись под теплыми одеялами, она почувствовала себя лучше и, позабыв о небе, стала думать о своем, земном. О том, как хорошо будет, когда приедет семья Андрея, как славно посидят они за праздничным столом — все ее самые близкие и дорогие, чтобы больше не разлучаться. О том, как порадовался бы вместе с ней ее Тимофей, доживи он до этой поры, как гордился бы своими внуками, от которых уж и правнуков ждать недолго, ведь жизнь-то идет неостановимо.

Она попыталась представить тех, далеких, что приедут вместе с Андреем, и не смогла — очень уж давно не видела. Другое дело — Виталий с Ленчиком. Виталий уже взрослый, при деле, семьей обзаводиться пора, а невесту ему она уже присмотрела. И в самом деле — чем Ленка не невеста? Вот школу и училище закончит — и под венец. Хорошая жена и хозяйка будет, а уж как она, баба Груня, будет рада, как довольна, лучшего и придумать нельзя…