— А, Виталий… Это у него с детства. Пустое дело.
Баба Груня медленно, не отрываясь от нагретой солнцем стены, повернулась к дочери и, задумчиво улыбаясь, покачала головой:
— Не пустое, ох, не пустое… Всю жизнь только под ноги себе и глядим, а поднять глаза все недосуг.
— Небо, оно и есть небо. Смотри сколько хошь, а хлеба не подаст.
— Зато другое подаст. Только ты еще молодая, чтоб понять это. Вот будешь, как я, последние денечки считать…
— Ну, Виталий, ну, Виталий!.. Глупости это одни! Живи как жила, никаких Виталиев не слушай.
— Не все, выходит, глупости. А сына не брани. Как там у него дела? Не пришел еще вызов из Москвы?
Катерина сколько-то помолчала, подумала, говорить или не говорить, однако решила не таиться.
— Написал ему один, вроде бы профессор его. Приглашает с собой на хорошую работу. В чужую страну…
— В чужую? — оторопела баба Груня. — На работу-то? А у нас для себя и работы, выходит, нет?
— По его специальности, говорит, нет.
— Ну, а ты что? А он?
— Я — ни в какую: русским, говорю, родился, русским и помрешь. У себя дома.
— А он?
— И он. В школу попросился… Взяли… На время…
— Еще бы такого не взять! Умница. И работник. Видишь, как они с Ленчиком да Ленкой картоху мою выбрали?
— А Ленка эта кто? Соседская девочка, что ли?
— Она. Да не девочка уже, а невеста, школу заканчивает. Верная подружка моя, сиротка…
— Какая подружка? Внучка, скажи!
— Хорошо бы. От такой не отказалась бы… Пойдем, однако, в дом. Самое время за столом посидеть: солнце-то уже вон на вершинке самой.
Обедали не торопясь, продолжая начатый на улице разговор.
— А знаешь, мама, я на днях письмо от брата Андрея получила, — сказала Катерина. — Столько лет молчал и вдруг — письмо!
— Ну, как они там? — обрадовалась баба Груня. — Все живы-здоровы?
— Живы. Даже приехать обещаются, — радовалась и Катерина.
— Надо же! Вот счастье-то! Я же всегда говорила: мир велик, а родная земля одна.
— Сначала только Андрей приедет. Один.
— Это ж как прикажешь понимать? Другие заняты больно?
Баба Груня даже рассердилась.
— Сколько времени не виделись и — один! Мне ведь не сорок лет, чтобы еще ждать.
— Для начала — один, — уточнила Катерина. — Оглядеться, подумать…
— Чего думать, чего думать! В родном доме-то!..
— Ну, как же… он ведь всю семью сюда решил перевезти. Шахту их закрыли, работы нет, вот и… Только боится, не прогневаешься ли, не притеснят ли тебя. Да и мало ли что еще…
— Слава тебе, Господи! — так и засветилась баба Груня. — Ну и радость ты мне, Катерина, принесла! Такую радость!
От волнения она расплескала свой чай, стала наливать заново — пролила мимо чашки и тут же рассердилась на себя:
— Вот она, старость, вот она, немощь окаянная! До того дожила, что и руки уж ничего не держат. Ну, не стыдно ли, скажи!
Катерина смотрела на мать смеющимися глазами, по-родственному разделяя ее волнение.
— Ну, теперь все будем рядом. Тебя мы к себе заберем, а они пусть тут колготятся. Тоже, считай, под боком. То мы к ним, то они — к нам, верно?
— Верно-то, может, и верно, только и меня раньше спросить бы не помешало.
— Вот я и спрашиваю: ладно будет?
— Не торопи, не на свадьбу коней гонишь…
— Хватит тебе здесь, вон как изработалась вся.
— Изработалась, не спорю. А как они тут — одни? От земли, поди, на всем готовом давно отвыкли: ни огород обихаживать, ни скотину смотреть… Кто им подскажет?
— Велика наука — картошку сажать да копать! — легко отмахнулась Катерина. — Да и не одни, люди кругом. Смотри, учись, если сам чего не знаешь. Да и в поселке своем шахтном тоже, надо думать, не без огорода жили.
— Может, и так. Приедут — все обскажут. Самое главное — приехали бы. Страсть как соскучилась.
— Приедут. Теперь приедут, радуйся!
— Вот же и радуюсь…
Провожая поутру Катерину в ее город, баба Груня напихала ей в сумку и соленых огурчиков, и морковок, и снятых прямо с дерева яблок и все приговаривала:
— Не забудь, доча, о телеграмме. Как вернешься, сразу же и отбей. Пусть едут все сразу, нечего деньги на ветер кидать. Так не забудь же, смотри!..
— Не забуду, — обещала Катерина. — И ты тоже не забудь, подумай. Сколько же можно тут…
— Вот когда соберемся, тогда все и порешим.
— Хорошо, мама, хорошо…
— А вечером к ней ненадолго забежала Ленка. Строгая, а у самой глаза того и гляди рассмеются, какую-то тайну несут.
— Никак опять пятерку получила? — пошутила баба Груня. — Так и светишься вся, а похвастать стыдишься: выпускница!
И Ленка действительно рассмеялась.
— Ой, баб Грунь, что мне пятерка, впервой, что ли! Сказала тоже!
— А чего тогда?
— Ну, как чего… Бабка Фаина письма свои отправить попросила, а там… — и опять пролилась ручейком.
— Как ты знаешь, чего там? Чужие письма читать стыдно. Это все равно, что чужую исповедь подслушать, — заметила она наставительно.
— Так ведь та же сама попросила ошибки исправить. Вот я и исправила. «Гражаны», «лух», «мужуки»… Кто же так пишет, баб Грунь? Ты же у нас грамотная, в сельсовете ученые бумаги писала, а?
Баба Груня смутилась и уже хотела было рассердиться, но не стерпела, засмеялась тоже.
— Грамотная!.. Это когда все было-то? С тех пор сколь уж раз снег с полей ручьями сбежал… Слава богу, хоть писать до сих пор не разучилась. А ты — стыдить…
Почувствовав себя виноватой, Ленка, как всегда, прильнула к ее теплому боку, погладила лежавшую на колене заскорузлую руку и примолкла. Но долго молчать было свыше ее сил.
— Не стыжу я тебя за ошибки эти, баб Грунь. А вот сами письма вы с бабкой Фаиной составили неправильно. Ну, совсем не так, понимаешь?
— Ну, девка, с тобой не соскучишься! — уже всерьез рассердилась баба Груня. — Ну, что там может быть неправильного, что? И что скучает, и что пропадает совсем одна, и больная вся…
— Это правильно и даже очень жалостливо. А вот что хозяйство в артели разваливается, фермы растащили, половина полей сорняком заросла, а луг кустарником, что мужикам и бабам работы не стало, а председатель не просыхает… Надо ли так?
— Как же не надо, если истинно все до словечка! И хозяйство, и мужики, и председатель… Как посмотришь, так сердце кровью обливается, а ты — не надо, — обиделась за себя и за родную Калиновку баба Груня. — Кабы не Григорий, отец твой, не Алексей Ходоков, не Сергей Черный и еще кое-кто, все бы окончательно рухнуло. Давно бы рухнуло, ан кое-что пока держится. На их горбах.
Дав ей выговориться, Ленка все-таки закончила свою мысль:
— Вы так все расписали, что никто из детей к бабке Фаине никогда не вернется. Кому же захочется туда, где ни хозяйства, ни работы, а одна тоска? А ведь зовет… Жалко мне ее, баб Грунь, и ведь ждать будет сердешная, ждать…
Теперь примолкла и она. Молчали долго и пока молчали, баба Груня перебрала в памяти написанные ею письма, каждое слово в них и под конец горестно, со всхлипом вздохнула:
— Ну да… Две выжившие из ума старухи улестить молодых захотели… А письма, поди, на почте уже?
— Утром по пути в школу занесу.
— Не неси, девка. Заново сочиним. А то ведь и в самом деле… Испугаются еще, не вернутся… До могилы вины своей не замолю…
В тот вечер небо было задумчивое, тучливое, к любованию звездами не располагало. Но они все-таки посидели, высмотрели сколько было можно и разошлись по домам раньше обычного, но, как всегда, довольные друг дружкой.
Весь следующий день прошел для бабы Груни в каком-то счастливом волнении. «Андрейка возвращается», — говорила она себе, принимаясь спешно прибираться в доме, словно долгожданный сын со всей своей семьей должен был вот-вот заявиться на порог. «Андрейка едет!» — то и дело восклицала она, торопливо собираясь к подружке Фаине заново переписывать письма к ее далеким детям. А пришла — не удержалась, первым делом похвастала:
— А ты слышала — мои приезжают! Насовсем переезжают, понимаешь?
