Когда они ушли, Капи достал из кармана большущий комок желтоватой массы и, блестя глазами, принялся показывать его райкомовцам.

— Знаете, что это? Масло какао! Самое драгоценное масло на свете. Считайте, что я достал для нашей партии килограмм сливочного масла!

— Где ты взял?

— Где-где! Там!

— Где — «там»?

— У аптекаря.

— А ну, верните аптекарю! Дай сюда!

Старик аптекарь от радости готов был руки целовать Сечи.

— О сударь! Да вы просто не представляете, какая это ценность! Какая ценность! У нас сейчас очень много больных с подорванным здоровьем. Их желудок не переносит лекарств. Приходится для них делать свечи. Вот эта масса, — он показал на желтый комок, — и есть жировая основа для свечей. О господа! Вы не представляете, сколько жизней вы этим спасаете!

Капи с упреком посмотрел на секретаря комитета, отказавшегося от такой драгоценности, и, бросив: «Доставай тут для вас!» — удалился, разъяренный.

А в «большом зале», как пчелы в улье, по-прежнему гудели посетители. Уже и полиция начала действовать, и районное управление приступило к работе, а люди все равно шли и шли сюда. Для них здесь была настоящая власть.

Пока обходили район, на столе у Сечи вырос целый ворох бумаг: заявления о квартирах, о кражах и даже о рождениях и смертях. Все эти вопросы относились к Ласло: он же передавал их в управление или в Национальный комитет.

Вот так, роясь, по обыкновению, в ворохе бумаг на секретарском столе, он и наткнулся на то заявление о приеме в партию. Почерк знакомый. Начал читать и на первом же предложении застрял: «По линии всех четырех дедушек и бабушек я — человек «левого происхождения».

— Чье это заявление?

— Не знаю, вчера тут один приходил… Капи настоятельно его рекомендует.

Ласло перевернул лист и внизу увидел подпись: «Ми-ай Штерн».

— Ну конечно, старый знакомый!

Сколько раз он видел эту подпись на накладных, векселях, квитанциях! С виду детский, но на деле выработанный и твердый почерк. Это же Штерн — оптовый торговец зерном! Что он у нас-то в партии забыл?

— Вот видишь!.. А он тут наговорил: и жену-то его нилашисты казнили, и на него самого облавы устраивали. На Поллака ссылался, — мол, и он в это время в их доме скрывался…

— Этот торговец убежден, что левые взгляды человек получает от дедушек и бабушек по наследству!

В ту ночь, когда патер Кун со своими палачами зверствовал в доме по Туннельной улице, Штерн был наверху, в своей квартире. Он слышал крики нилашистов, понял и то, что идут за ним. Перебегая по лестнице вверх с этажа на этаж, он добрался до чердака, а там через пробитую бомбой дыру вылез на изрешеченную осколками крышу. Искать его здесь нилашисты не стали. Он слышал, как облава ушла, слышал безумные вопли своей жены. Последние дни осады Штерн пересидел на чердаках, в покинутых жильцами квартирах. Страх за жизнь был сильней горя из-за жены. Впрочем, он еще надеялся, что жена останется в живых: красивая молодая женщина, с охранной грамотой гестапо… Уже после Освобождения он узнал, что всех схваченных в ту ночь патер Кун вывел на берег Дуная. Штерн с горя забыл даже перебраться в Пешт, чтобы там заняться бизнесом. Он все еще надеялся: вдруг свершится чудо! — и почти никуда не отлучался из дому. В первых числах марта до него дошли слухи, что на том берегу, в Пеште, кипит «большая жизнь». Каждая выбитая витрина, каждая подворотня теперь — магазин. Всякий, у кого есть хотя бы килограмм муки и несколько капель масла, печет блины и продает их по пяти пенгё за штуку. За кило сахару платят грамм золота или один доллар.

Какие бы ни были у человека запасы, они истощаются. И надежда тоже истощается, гаснет… И горе.

В один прекрасный день господин Штерн вспомнил вдруг, что в Дунафёльдваре, у надежных людей, припрятано его добро — вагона два продуктов: муки, сала, сушеных овощей. Перебираться в Пешт теперь уже не имело смысла. А вот в Буде что-то можно было бы предпринять… Первым в этом мертвом городе!

Лет двадцать назад, начиная свою деловую карьеру в качестве агента по закупке зерна, Штерн исколесил Венгрию вдоль и поперек и хорошо узнал ее. Все маклаки, все перекупщики страны были его закадычными друзьями. Так кому же, как не ему, было с уверенностью пускаться в новое предприятие? Одно плохо: у него не было даже ручной тележки, а лошади, хотя бы полуживой клячи, не сыскать было во всей Буде.

Погруженный в раздумья такого рода, Штерн и столкнулся однажды у подножия ведущей в Крепость лестницы с Муром. «Референт отдела общественного снабжения» тащил какой-то узел на спине, да и узнать его с этой длинной, давно не чесанной бородой было нелегко… Штерн подумал: а хорошо бы предложить свои услуги общественному снабжению! Ведь заключал же он и раньше отличные сделки с государством. Вот где лежит дорога в будущее! Однако тут же выяснилось, что Мур, хотя и прошел первичную проверку и даже раздобыл освобождение от общественных работ, однако на должности нигде не состоит. Есть, правда, городской правительственный комитет общественного снабжения, есть и его отделение в Буде, но работают в нем всего несколько человек, да и те получают только на хлеб свой насущный. Государство не имеет еще ни железных дорог, ни речных судов, ни других средств сообщения. Когда-нибудь! Обещали им, например, несколько автомашин… Но зато Мур знал, что есть какой-то грузовичок у соц-демов, старая колымага типографии, и что соц-демы уже выхлопотали на нее технический паспорт. Мур взялся свести Штерна к Хайду, представить его все еще больному корифею местной социал-демократии. В свою очередь Штерн — в надежде на связи с общественным снабжением — предложил Муру стать компаньоном в бизнесе. К этому времени Мур (по совету Хайду) уже записался в социал-демократическую партию. «Так повернется дело — партия достаточно красная, эдак — ну что ж, она достаточно легальная».

Явившись к Хайду, Штерн предложил ему за помощь в перевозке продовольственных запасов из Дунафёльдвара двадцать процентов от прибыли. В конце концов сошлись на тридцати. Новые компаньоны договорились сообща открыть ресторан. Изо всех руин самым подходящим помещением оказалась старая «Филадельфия». Ресторан стоял в центре района, вблизи самых оживленных улиц, его легко было привести в порядок, и, наконец, у него не было хозяина. Единственное препятствие: дом реквизировала для себя коммунистическая партия…

Капи тепло принял Штерна и сам посоветовал ему стать коммунистом. А Сечи на другой день препроводил оптовика к Саларди. Увидев старого знакомого, купец от изумления даже руками всплеснул:

— Доктор, миленький, так я и здесь буду вашим клиентом? Как я рад видеть вас живым-здоровым!

— И я рад, что вы живы, господин Штерн.

На крупном, плоском лице Штерна улыбка во весь рот мигом сменилась выражением грусти.

— Да, я — то жив. А вот жена моя, бедняжка… не знаю, слышали вы… — Он вздохнул.

— Искренне соболезную вам.

— Как мы любили друг друга! Ах, какая это была любовь! Да я женился бы на ней, даже «ели бы у нее не было и филлера за душой…

Помолчали. Ласло предложил Штерну сесть на ободранный, в прошлом кожаный, диван.

— Почему вы хотите вступить в нашу партию?

Если бы Штерн ответил, что он жаждет отомстить убийцам своей жены или еще что-нибудь в этом роде, Ласло, пожалуй, на какой-то миг заколебался бы. Но купец-оптовик сказал:

— Решил отныне жить для общества! — И, беспомощно разведя руками, пояснил: — Ближе к пятидесяти, дальше от сорока. А вообще говоря, я всегда принимал близко к сердцу… социальные проблемы… План у меня такой: открыть для нужд партии народную кухню. Отремонтировали бы «Филадельфию», в порядке общественных работ, так сказать…

И он долго не мог понять, почему коммунистической партии не нужна народная кухня.

— Да ведь народ бы так и повалил к вам! Это же пропаганда… Люди хотят есть. Так почему же я должен переуступать свою идею управлению общественного снабжения или Национальной помощи?