— Легко отдавать приказы, сидя в убежище под скалой! — говорили «призывники» и рассказывали, какие там отличные залы и спальни… «Своя электростанция, центральное отопление, горячая вода. Еды — хоть лопни. Оттуда легко командовать! А тут!.. Скоро уж семь недель! Но это все еще ерунда. А вот что будет в марте, когда оттепель наступит? Ведь начнется мор… В убежище уже сейчас все обовшивели…»

Вши одолевали людей во всех убежищах, но обитателей квартиры Ласло это пока что миновало. Помогло, видно, «купание» — хоть и скудное, в литре ледяной воды. Помогало и то, что на ночь все неукоснительно переодевались.

Детишки уже не резвились больше, не играли, а целыми днями лежали в постели. Особенно младший сынишка Тёрёк — он будто и говорить совсем разучился. Вел себя странно, всех сторонился, сидел, забившись в угол, с пустым взглядом, вздрагивая при каждом новом взрыве и лишь изредка подавая голос — жалобный, тихий, понятный только матери. Плакал, просил хлеба. А однажды утром проснулся с таким отеком век, что не мог открыть глаз. Постепенно отек разлился, охватил все лицо и голову. Носик исчез, рот завернулся вовнутрь. Зубной врач осмотрел бедняжку, со вздохом сказал: голодный отек. А может, какая-нибудь аллергия от спертого воздуха. Витамины нужны… И он еще раз вздохнул, бессильный что-либо сделать.

— Остается одно… В следующий раз, как достанем свежей конины, дайте ему мяса — почти сырого, с кровью, только чуточку поджарив. Вдруг да поможет…

Уже у выхода доктор вдруг обернулся.

— Внизу, в убежище, — сказал он, — тоже у кого ноги, у кого руки опухли. А у советника есть банка варенья из шиповника и полмешка муки непросеянной. Я им предложил раздать детям, но они так посмотрели на меня, будто я — убийца. Только теперь я понял, что человек — ничтожный червь. А ведь, кажется, знаю анатомию…

— Нет, господин доктор, — возразил дядя Мартон, — люди бывают разные. Просто теперь вы научились отличать настоящих людей от червей.

В доме все знали, что в последнее время дантист взял на себя работу обычного врача и иногда всю ночь напролет, пренебрегая комендантским часом, обходил больных по соседним домам.

— Да это я так, со злости, — ответил он дяде Мартону.

— Я бы тоже, наверное, озлобился, не будь вокруг меня таких, как вы, доктор, или как Магда, что делится едой с совершенно чужими ей людьми. А то бы и я разуверился, что когда-нибудь наступит другой век. Разуверился бы — и веревку на шею. Среди червей ведь жить-то не хочется.

— Это верно, есть не только черви, есть и люди.

— И их больше, чем червей!

— А вот в это я не верю, — усмехнулся дантист.

— А я — верю.

Решили врачевать мальчика сырым конским мясом, хотя доставать его оказалось делом не простым. Через несколько дней отек опал, ребенок мог уже открывать глаза. Но он оставался по-прежнему печальным, притихшим…

Да и взрослые стали другими…

Семь недель! Вчера исполнилось семь недель. Ласло вздохнул. Вот и Дюрка переменился… До самого последнего времени он был весел, бродил по городу в любую бомбежку. Каждый вечер приносил домой какие-нибудь «трофеи»: таблетки для дезинфекции воды, початок кукурузы, тринитротолуол… Смеясь, рассказывал, как на улице Ловаш нашел вспоротый взрывом сейф, полный десяток и сотен. Пнул в него ногой и прочь пошел. На черта они ему — эти бумажки: ни для еды, ни для взрыва не подходят… А неделю назад в десятке метров от него ударила бомба. Выступ стены уберег его от града осколков, но домой он пришел прихрамывая; видно было, что ему больно — сильно ныл крестец. Должно быть, воздушной волной зацепило. С тех пор паренек боится выходить из дома. Сидит целыми днями в квартире, скучает. Острить пробует, но никто больше не смеется его шуткам. Семь недель! Пошел пятидесятый день…

Из темноты, с соседнего матраца, тоже послышался тяжелый вздох.

— Дядя Марци, — шепнул Ласло, — ты не спишь?

— Нет.

— А я вот думаю. Семь недель город в кольце… И ни разу за это время нилашистам не пришло в голову обратиться за помощью к населению. Да им никто и не помогает, разве что из-под палки. Вот ты в прошлый раз про Париж помянул… Нет, мы не хуже французов… Ведь фашисты просто не смеют просить! Ты понимаешь? Боятся нас, жителей!

— Да нет, про Париж это у меня так, с языка сорвалось. Мы-то ведь тоже боролись? Боролись!

Оба замолчали надолго.

— Ах, какая это борьба! — заговорил опять Ласло.

…Нет, он мечтал не о такой борьбе — об открытом восстании, о прекрасной революции, о вооруженных горожанах во всех окнах, на всех улицах, на крышах домов… А это — разве это борьба!

— Почему? Боролись, как могли… Что мы могли поделать, если…

— Не борьба — мука.

— А не будь ее, мы вообще потеряли бы веру в будущее.

— Видишь ли… Вот ты — ты боролся всю свою жизнь. И другие тоже… А я только сейчас начал понимать, что значит борьба. До сих пор только терзался. И многие так… Понимаешь? — Ласло взволнованно приподнялся на своей лежанке. — Потому что я не хотел стать жертвой. Понимаешь? Если уж умирать, то героем, а не быть бессмысленной жертвой. И сколько таких, и что они бы еще могли совершить!..

Снова наступило молчание. Откуда-то издалека долетал треск ружей.

— А ты вот что скажи: кто бы сделал их героями? — неожиданно спросил дядя Мартон. — Нас разбили, загнали в подполье, рубили нам головы, вырезали языки… Было и хуже… — Дядя Мартон, взволнованный, приподнялся, сел. — Меня, например, кто-то из моих близких друзей предал… Ты это понимаешь? Можешь понять?! Но жертвы, как ты их называешь, они не были бессмысленными, эти жертвы. Они — урок всему человечеству.

— Дорогой урок.

— Дорогой? А ты знаешь, сколько людей погибло в первую мировую? И в эту? Уроки всегда дорого обходятся. И ты думаешь, мы уже все, сполна за эту науку заплатили? На таких уроках, наверное, и должны воспитаться герои. Ценой невинных и бессмысленных жертв — воспитать настоящих героев.

— Да, — согласился Ласло, хотя не понял, как на примере негероев можно воспитать героев. И вдруг его пронзило одно воспоминание, и он повторил, невольно повысив голос: — Да! Как я тогда, в октябре. Потерял надежду и уже не видел больше ни в чем смысла. И вдруг человек… Убитый один на Цепном мосту… Не знаю, по каким признакам, но я понял, что он — жертва. Только жертва. Вот что я понял!..

Скрипнула кровать Магды. Ласло умолк, боясь разбудить спящих, но словно невидимые чернила под действием проявителя, перед его глазами встал вдруг из глубины памяти образ того, убитого на мосту — штопанные-перештопанные носки, с изящными, словно бисерными стежками… Неужели… Нет, нет… Это игра воображения… И ему было совестно, и он чувствовал, что не может, не имеет права думать об этом.

— Что ты сказал? — шепотом переспросил дядя Мартон.

— Герой тот, кто знает, за что он умер, — хриплым шепотом отвечал Ласло. — Вот чему нужно учить людей! — Жить имеет смысл только среди людей.

— Кто знает, ради чего живет, — поправил дядя Мартон, — тот человек. А среди людей и жить стоит…

С лестницы донеслись голоса, шарканье ног. Ночные визиты не были непривычным делом. В городе скрывалось много дезертиров, днем прятавшихся, а ночью обшаривавших покинутые жильцами квартиры. Как-то утром в световом колодце нашли четыре комплекта эсэсовского обмундирования. Зато Шерер тогда же недосчитался целого гардероба гражданского платья, похищенного из квартиры. Господин из министерства сыпал проклятиями, грозился: «Вот только встречусь с полковником гестапо, и эта шайка бандитов поплатится!» Но встретиться с полковником ему почему-то не удалось. В последнее время у Клары Сэреми наметился спад в ее «бизнесе».

Шаркали чьи-то ноги, на лестнице кто-то шептался, совещаясь, кто-то торопливо взбегал наверх… Кто бы это мог быть?..

Дядя Мартон уже уснул. К рассвету забылся сном и Ласло. Ему приснилось, что он очутился под минометным огнем, что вокруг, словно в аду, все ревет и грохочет. Он видел даже огонь взрывов вокруг себя. А потом взлохмаченная женщина стала бить в гонг…