Двое нилашистов грубо схватили молодую красивую женщину за руки и поволокли к выходу.
— Дайте мне хоть с мужем проститься! — рыдая, взмолилась она.
— Стоп! — рявкнул поп. — С мужем, говоришь? А где муж? Где?
— Наверху, — сквозь рыдания отвечала г-жа Штерн.
— Где, я спрашиваю?
— На втором этаже.
— Двое на второй этаж, мигом! Приведите этой твари ее вонючего муженька! Знал я, не напрасно мы сюда заглянули. Патера Куна нюх никогда не обманет!
Нилашисты ушли. Бухнула дверь, охнули ступени лестницы под их ногами, а в убежище стыла полная страха тишина.
На двух маленьких служанок в тамбуре никто не обратил внимания. Они замерли под своей грубой попоной, Жужа, сжавшись камешком, Аннушка, не попадая зубом на зуб от страха, — и прошло много-много времени, прежде чем Аннушка, всхлипывая, прошептала с упреком:
— Мне-то хотя бы могла ты сказать? Зачем же так, будто из-за меня ты… про свидетельство это… Меня знаешь, сколько раз уже проверяли? Я ведь допоздна на вокзале работаю… И всегда один только вкладыш о прописке показывала. Могла бы мне сказать…
— То другое дело! — возразила Жужа. — То уличная проверка. А эти ходят, происхождение проверяют. Им церковное свидетельство подавай. Сама видишь, он — поп. И потом, я все равно не из-за себя. Хотела, чтобы ты родственника господина Казара известила: пусть он не вздумает вниз спускаться — вдруг они дезертиров ловят!..
Теперь уже и Жужа не удержалась от слез: «Ну почему, почему я не рассказала ничего этой милой девочке? — думала она. — Зачем все время так упорно лгала ей? Долгие месяцы в одиночку хранила в сердце свою тайну, не решаясь ни с кем на свете поделиться ею: ни о страшной кончине матери и маленького братика, ни о женихе, от которого нет вестей, ни об отце… Ведь Аннушка такое милое и доброе существо! Как хорошо бы обнять ее, поделиться с нею, поплакать вместе… Но нет, нельзя. Бедняжка такая простушка. Может нечаянно проговориться…»
Аннушка в это время тоже думала. Но ее думы были совсем о другом: она видела перед собой флаконы одеколона, мыло, бесчисленные пачки сигарет, которые хозяйка спрятала и в сундуке о трех замках и в свернутых коврах. Все эти дни Аннушка, как и ее подружка, сидела голодная. Обе они исхудали, животы подтянуло. «А ведь сигареты, — думала Аннушка, — можно было бы поменять на еду. И мыло тоже». Мысли эти — черные искусительницы — все время преследовали Аннушку, но она решительно гнала их от себя. В прошлый раз, когда в подвал наведалась приятельница Жужи с кастрюлей горячего супа из конины и они выхлебали его в один присест, Аннушке стало не по себе: дать ей хоть пачку сигарет, что ли? Или променять на кусок хлеба и угостить Жужу…
Думать-то она думала, а сделать так не смела. Знала: стоит только заговорить об этом, и Жужа тотчас же уговорит ее променять на продовольствие все хозяйские сигареты. Наверняка! Станет убеждать, доказывать, что она, Аннушка, имеет на это право, что ей положено. Так же, как вот с местом в убежище.
Открылась дверь, и в тамбур тихонько, осторожно прокрался Лайош Поллак, тот самый «родственник жены Казара», которого Аннушка привела сюда с вокзала. Странный парень. Целыми днями сидит, уткнувшись в книгу. Говорили они как-то об Аннушкиной хозяйке, так он какой-то «лакейский дух» приплел, будто бы сидит этот дух в Аннушке… И с той поры на нее и смотреть не хочет. А на Жужу все время пялит глазищи: видно, она ему очень нравится. Да и он Жуже. Хоть она и не признается…
Все-таки Аннушка решила умолчать и о сигаретах и о мыле. Уж лучше поголодать еще немного. Хотя… она ведь и не собиралась все сигареты забирать… И потом: у нее действительно есть право. Ну, да ладно!.. Не то хозяйка вернется, да и покажет ей «право»… Нет, лучше в самом деле поголодать. Или попробовать раздобыть где-нибудь конины… А все же странная она, эта Жужа…
Крепко обнявшись, девушки уснули.
Шани Месарош и Янчи Киш уже третью неделю сидели на чердаке в карцере. В первые дни после ареста «брат» Понграц каждый вечер приходил за ними и вел их вниз, на «бой быков». Позднее про них как будто забыли. Но через четыре дня вспомнили снова. На этот раз среди зрителей, приглашенных на «бой быков», были и женщины. Визжа и хохоча от восторга, они упивались тем, как двое полуобнаженных здоровяков до крови полосуют друг друга плетками. Если же и Понграц отпускал им пару оплеух, нилашисты аплодировали, а одноглазый Тоот кричал:
— Молодец, Понграц! Ты начинаешь мужать! Разрешаем тебе отправить их на тот свет. Только способ придумай посмешнее.
А два до крови избивших друг друга человека стояли, едва держась на ногах, посередине подвала и жадно хватали воздух ртами. И, словно чудовищное адское видение, в глазах у них кружилось все — освещенные керосиновыми лампами стены подвала, пьяные нилашисты, крикливые, грязно ругающиеся, размалеванные женщины…
После каждого такого истязания «брат» Понграц отводил Киша и Месароша на чердак, и на несколько дней они снова обретали покой. В полдень чердачная дверь открывалась. Понграц ставил перед ними два котелка с какой-то даже на вид мерзкой жижицей, именовавшейся супом. Это было все их довольствие на целый день, а то и на два — частенько их забывали накормить.
А за стенами и крышей чердака ярился и бушевал бой. Здание содрогалось, черепичная кровля над головами светилась дырами. Нога у Шани зажила, но зато жгуче ныли руки, спина, липла рубаха к кровоточащим, вздувшимся рубцам — следам ударов плетью, причиняя страшную боль при каждом движении. За все это время Понграц лишь один раз принес арестантам котелок воды, чтобы они смыли кровь, положили примочки на кровоподтеки…
В довершение ко всему их терзали голод и холод. Но больше всего хотелось им сейчас по глотку вина или водки. Они готовы были зареветь от одного воспоминания о кабачке на проспекте Вильмоша, о Манци, их погубительнице. Янчи — тот проклинал Манци на тысячи ладов, но Шани даже теперь брал ее под защиту, и они обрывали свой нескончаемый спор только потому, что боялись вконец разругаться.
Порой, когда здание у них под ногами вдруг пускалось в пляс и все на свете пушки и минометы, казалось, именно в него плевались своими «косточками», а все самолеты кружились именно над их дырявым кровом, друзья не смогли бы сказать наверное, чего им хотелось бы больше: чтобы смерть настигла их или — миновала. Лучше всего, думали они, если бы обвалился брандмауер, разделявший чердак пополам. Тогда они смогли бы выбраться на волю.
Большую часть времени Шани и Янчи проводили в состоянии полусна или близкого к обмороку оцепенения. Однако, приходя в себя, они говорили только на одну тему: как бежать. Бежать!..
Но бежать можно только через чердак. Эх, если бы хоть какая-нибудь бомбочка продырявила эту проклятую стену! И нужна-то им лишь узенькая щель, ровно такая, чтобы протиснуться в нее… Остальное они уже продумали до мельчайших подробностей: до ночи спрячутся на другой половине чердака, затем отыщут водосточный желоб и по нему спустятся на землю… Пробовали они сами вынуть хотя бы один кирпич, выковырять ногтями, пряжкой от ремня… Но стена не поддавалась. Оставалась единственная надежда — на бомбу. Одна она может освободить их или свергнуть весь дом, вместе с ними, в тартарары!.. И то лучше, чем так вот!
Однако когда снаряды начинали падать особенно густо и высокая глухая стена дрожала и ходила ходуном, они бросались на пол и, затаив дыхание от страха, старались сжаться в комок… а Янчи Киш — эта гора мышц, этот человек, словно высеченный из камня, способный в одиночку перетащить с этажа на этаж стальной сейф, — даже он скулил и плакал от страха, как ребенок. А то, потеряв всякое самообладание, бросался к двери и бил в нее кулаками и орал благим матом… Да только кто же мог его услышать?
Ласло терпеливо ждал подходящего момента, чтобы распроститься со своей новой работой. Положение его, правда, нельзя было назвать невыносимым. По утрам он наравне с солдатами получал кофейный концентрат. На обед давали немного супу, иногда хлеб — суррогат из кукурузной муки. А как-то на ужин писарям выдали даже сало, — правда, по тонюсенькому ломтику, но зато настоящее, копченое свиное сало! Работы у Ласло было немного. Да и к ругани прапорщика с курчавыми усиками он тоже постепенно привык.
