Однажды гестапо арестовало и Йожефа Каснара, бывшего сотрудника газеты «Мадяршаг». Обер-лейтенант-журналист как раз вышел из своего излюбленного кафе после «важных политических переговоров». На углу проспекта стояла элегантная частная автомашина. Из нее вышли два господина и последовали за Каснаром, а затем, подхватив его под руки, попросили без скандала и ненужного шума следовать с ними. Обер-лейтенант был доставлен в отель «Маджестик», где два дня никто им не интересовался. Жаловаться, правда, ему было не на что: в номере их было двое; вода, холодная и горячая — круглые сутки, питание три раза в день. К тому же разрешалось заказывать за свой счет ресторанные блюда и даже вино. Сосед Каснара оказался вполне сносным человеком — это был один из светских львов Будапешта, владелец скаковых конюшен.

На третий день Каснара повели на допрос. В небольшой комнате за столом сидел высокий молодой человек в сером костюме спортивного покроя. Он курил трубку, набитую светлым голландским табаком, и пускал вверх прозрачный голубой дымок, цветом напоминавший глаза пышных, пахнущих парным молоком голландских женщин. Молодой человек спросил Каснара, как ему удобнее отвечать — по-немецки или по-венгерски. Каснар выбрал венгерский и стал ждать, что сейчас явится переводчик, но, к его удивлению, гестаповец заговорил на чистейшем венгерском языке:

— Итак, господин обер-лейтенант, решили чуточку продлить свой отпуск? Не так ли?

Каснар испуганно развел руками.

— Простите, но как только у меня кончился отпуск, я явился в городскую комендатуру. Оставил свой адрес и попросил известить меня о местонахождении моей части или прикомандировать к какой-либо другой… О. я сразу понял, что мой арест — недоразумение, — уже обретя уверенность, оправдывался он.

— Ну, ну! — мягко остановил его гестаповский офицер. Он говорил негромко и с несомненным изяществом. — За это время было опубликовано столько приказов о мобилизации. Вы их, конечно, читали.

— Да, но мое положение… как военного корреспондента… Поэтому я и обратился в городскую комендатуру. Все эти объявления и приказы ко мне не относятся…

— Ну, ну! — снова прервал его офицер. — Боюсь, что венгерские военные власти могут по-иному посмотреть на ваш проступок. — Теперь голос его зазвучал строго: — Вам, например, известно, что несколько ваших товарищей, злоупотребляя своим правом на офицерскую форму, ездят в гетто и тайком вывозят оттуда евреев. А вы, офицер венгерской армии, присягнувший на верность Ференцу Салаши, не сообщили об этом ни соответствующим военным властям, ни партии, хотя, как мне известно, вы состоите в ней… По крайней мере прежде состояли… Н-да, господин обер-лейтенант! Решили, что корабль идет ко дну? И спешите спустить спасательную лодку?.. И выбросить над нею красный флаг?.. Да, именно красный! Что вы на это скажете, господин обер-лейтенант?

Каснар побледнел.

— Вы ведь тоже кадровый офицер, — забормотал он. — Вы должны меня понять. Если ваш коллега, офицер, по секрету расскажет вам о чем-то… Кроме того, я знаю этих… тех евреев, которых… уверяю вас, тут нет политических мотивов… Надежные, состоятельные люди, давно принявшие христианство… и не только не коммунисты, а наоборот, боятся прихода русских. Словом, было бы не по-джентльменски воспользоваться доверием своего коллеги, офицера, и… Вы должны меня понять.

— О, объяснять вы умеете, — с улыбкой иронически вздохнул гестаповец. — Может быть, заодно объясните и мне план захвата городской комендатуры и телефонной станции и другие глупости, которые вы придумали вместе с вашими дружками. А?

Каснар, выкатив глаза, наклонился вперед. Нижняя челюсть у него отвисла.

— Благодарю, — махнул рукой офицер. — Не сомневаюсь, вы сможете объяснить даже это. Вот только удовлетворятся ли такими объяснениями ваши же нилашисты? — И, неожиданно сменив тон, спросил: — Вы служили в батальоне военных корреспондентов?

— Да… да.

— Писали для газет статьи, очерки…

— Да.

— И кроме того… — немец задумался, вероятно, подбирая нужные слова, — кроме того, по нашим сведениям, выполняли и другие… более щепетильные… гм… задания. И неплохо выполняли. — Он опять издевательски ухмыльнулся. — Злоупотребление доверием ваших коллег-офицеров в то время, как видно, не смущало вас в такой степени, господин обер-лейтенант?

Гестаповец сделал многозначительную паузу, уставившись на воротник гимнастерки Каснара, на синеватый узелок сонной артерии над ним, пульсировавший лихорадочно, словно сбившись с ритма.

— Ну, вот что… Мы с вами не дети, — сказал он затем. — Мы оба солдаты. И нам нечего тут пугать друг друга. Поговорим серьезно. Мы не подчиняемся ни нилашистам, ни венгерской военной прокуратуре, как вы догадываетесь. Мы самостоятельный следственный орган. И выдавать вас мы не собираемся, господин обер-лейтенант. Я бы сказал — наоборот… — Немец выколотил трубку о край пепельницы и, тут же вновь набив ее из небольшой деревянной резной шкатулки, плотно примял табак и закурил. — Наоборот, — повторил он, — мы простим вам все, содеянное вами до сих пор. Потому что оно, это содеянное… вполне отвечает нашим планам…

На лице у Каснара застыло недоумение, в горле вдруг пересохло. Громко проглотив слюну, он пробормотал:

— Да, но что… в чем, собственно…

— О, простите! — хлопнул себя по лбу немец. — Я даже не спросил, курите ли вы. Прошу! — Он раскрыл и пододвинул Каснару лежавший на углу стола серебряный портсигар, потом щелкнул зажигалкой. — Вот та-ак… Во-первых, я хотел бы убедить вас, что корабль… не тонет! Отнюдь, отнюдь! Вот взгляните, — хлопнул он ладонью по подлокотнику кресла. — Вот он, наш корабль… Насколько я понимаю, в теперешней ситуации мне не трудно будет убедить вас в этом!

— Что вы собираетесь со мною сделать?

— С вами? Скорее: из вас. Героя, господин обер-лейтенант! Национального героя Венгрии! Однако прежде я хотел бы получить от вас кое-какие объяснения. О нет, я не собираюсь оскорблять ваши чувства и выспрашивать вас о ваших заговорщиках из кафе. Мы и так хорошо их всех знаем. Однако некоторые подробности… Например, о том молодом человеке, что приходил прошлый раз.

Каснар опустил глаза. Дрожащей рукой поднес сигарету ко рту. Глубоко затянулся. И начал рассказывать.

Ласло Денеш висел на дыбе. Это было очень простое устройство. Оканчивавшаяся большим кольцом стальная цепь — скорее всего бывший тележный тяж, — была прикреплена другим своим концом к потолку. Палачи веревкой привязали Лаци за кисти рук к кольцу, а к ногам, за большие пальцы, электрошнуром прикрутили пятикилограммовые гири, так, чтобы они самую малость не доставали пола. Обнаженное тело юноши было уже густо испещрено красными пятнами ожогов, синими рубцами побоев, открытыми ранами. Все это были следы прошлых пыток. За несколько дней пребывания в тюрьме Денеш до неузнаваемости исхудал: руки и ноги его сделались совсем тонкими, ребра все наперечет. Каждый вдох, каждое движение грудной клетки мышечной судорогой пробегало по его телу от захлестнутых веревками запястий до пальцев ног, приводя в содрогание даже гири на ногах. У него отросла борода — но только на обострившемся костлявом подбородке, на щеках — по-прежнему оставался юношеский пушок… В черных волосах пролегла широкая, в палец, седая прядь.

На цементном полу холодного подвала расплылась большой лужей вода: только что Денеша облили ведром ледяной воды, чтобы привести в чувство.

Он висел мокрый с головы до ног, и с его слипшихся волос на лицо и по всему телу вниз текли тоненькие ручейки; при каждом судорожном вздрагивании гирь на ногах десятки серебристых капель осыпались на землю.

Юноша медленно приходил в себя. Дрогнули, ожив, закатившиеся яблоки глаз, по лицу пробежала судорога боли, — но Денеш тут же сжал рот и зажмурился.

— Будешь наконец говорить? — словно издалека, донесся окрик палача, но Лаци еще не мог уловить смысла этих слов, будто горсть костяных шаров, брошенных на биллиардный стол, заметались, застучали по стенам камеры в бессмысленной неразберихе звуков. Лишь постепенно звуки разобрались по местам, объединились в слоги, слова и обрели смысл: