— Кризис, который сейчас наступил, — сказал он мне, — один из самых тяжелых, через которые мы проходили. Революционные социалисты и объединенные радикалы ведут себя, как сумасшедшие, они способны погубить Францию. Признаюсь, однако, что ваш пессимизм меня немного удивляет. Вы действительно так убеждены, что мы накануне войны?

— У меня есть внутреннее убеждение, что мы идем навстречу грозе. В какой точке горизонта и в какой день она разрешится? Я не сумел бы этого сказать. Но отныне война неизбежна, и в скором времени. Я сделал, по крайней мере, все от меня зависящее, чтобы открыть глаза французскому правительству.

— Вы очень встревожили меня. Прощайте. Я спешу к Вивиани.

— Еще одно слово, — сказал я ему, — условимся, что мой разговор с вами останется тайной.

— Это само собой разумеется.

Два часа спустя газета «Paris Midi» сообщала под сенсационным заголовком, что я угрожал своей отставкой Вивиани, если министерская декларация не поддержит полностью военного закона. Немного времени спустя стало известно, что Вивиани отказывается составить кабинет. В кулуарах палаты, где волнение было весьма велико, он кратко объяснил, что не мог заставить своих будущих сотрудников принять формулу, которую он считал необходимой, по вопросу о трехлетней службе. Так как его спросили, не согласен ли он попытаться сделать новое усилие, чтобы разрешить кризис, он ответил с жестом гнева и отвращения.

— Конечно нет. Мне надоело бороться против республиканцев, которые плюют мне в лицо, когда я говорю с ними о внешнем положении.

На следующий день меня, как и следовало ожидать, ругала вся пресса крайней левой. В Бурбонском дворце революционные социалисты и объединенные радикалы требовали моего смещения.

Но после нескольких дней парламентского возбуждения и беспорядка, в общественном мнении произошла здоровая реакция. Вновь призванному для образования кабинета Вивиани удалось сгруппировать вокруг себя сотрудников, которые согласились поддерживать трехлетнюю службу.

18 июня Вивиани, переселившийся с предыдущего дня на Орсейскую набережную, пригласил меня. Я впервые в этот раз имел с ним дело. У него был угрюмый вид, бледное лицо и нервныя движения.

— Ну, что же, — резко спросил он меня, — вы верите в войну? Бриан рассказал мне о вашем разговоре.

— Да, я думаю, что война угрожает нам в скором времени, и что мы должны к ней готовиться.

Тогда, в отрывочных словах, он забросал меня вопросами, не давая мне иногда времени ответить.

— В самом деле, война может вспыхнуть? По какой причине? Под каким предлогом? В какой срок? Всеобщая война? Всемирный пожар?..

Грубое слово вырвалось из его уст, и он ударил кулаком по столу.

Помолчав, он провел рукой по лбу, как бы для того, чтобы прогнать дурной сон. Затем он заговорил более спокойным тоном:

— Будьте добры повторить мне, мой милый посол, все, что вы мне сказали. Это так важно.

Я подробно изложил ему свои мысли и заключил:

— Во всяком случае, и даже, если мои предчувствия слишком пессимистичны, мы должны, насколько возможно, укрепить систему наших союзов. Главным образом необходимо, чтобы мы довершили наше соглашение с Англией, надо, чтобы мы могли рассчитывать на немедленную помощь ее флота и ее армии.

Когда я изложил ему все, он снова провел рукою по лбу и, устремив на меня тоскливый взгляд, спросил меня:

— Вы не можете мне указать, хотя бы в виде предположения, в какой срок, как вы себе представляете, произойдут непоправимыя события и разразится гроза?

— Мне представляется невозможным назначить какой-нибудь срок. Однако же, я был бы удивлен, если бы состояние наэлектризованной напряженности, в которой живет Европа, не привело бы в скором времени к катастрофе.

Внезапно он преобразился, его лицо озарилось мистическим светом, его стан выпрямился.

— Ну, что же, если это так должно быть, мы исполним наш долг, наш долг сполна. Франция снова окажется такой, какой она всегда была, способной на любой героизм и на любые жертвы. Снова наступят великие дни 1792 г.

В его голосе было как бы вдохновение Дантона. Пользуясь его волнением, я спросил у него:

— Итак, вы решили полностью поддержать военный закон, и я могу заявить об этом императору Николаю?

— Да, вы можете заявить, что трехлетняя служба будет сохранена без ограничений и что я не допущу ничего, что могло бы ослабить наш союз с Россией.

В заключение он долго расспрашивал меня об императоре Вильгельме, об его новых намерениях, об его истинных чувствах по отношению к Франции и т. д. Затем он поверил мне причину этого тщательного допроса:

— Я должен спросить у вас совета… Князь Монакский дал знать моему коллеге по палате X., что император Вильгельм был бы счастлив переговорить с ним этим летом во время гонки судов в Киле. X. склонен туда отправиться… Не думаете ли вы, что этот разговор мог бы смягчить положение?

— Я никоим образом этого не думаю. Это все время одна и та же игра. Император Вильгельм похоронит X. под цветами; он уверит его, что его самое горячее желание, его единственная мысль — добиться дружбы, даже любви франции, и он засыплет его знаками внимания. Таким образом, он придаст себе в глазах людей вид самого миролюбивого, самого безобидного, самого сговорчивого монарxa. Наше общественное мнение и первый — сам X. — дадут себя обольстить этой прекрасной внешностью. А в это самое время вы должны будете бороться с оффициальной действительностью немецкой дипломатии, с ее систематическими приемами непримиримости и придирок.

— Вы правы. Я отговорю X. ехать в Киль.

Так как, невидимому, ему больше нечего было мне сказать, я спросил у него предписаний, касающихся визита президента Республики к императору Николаю. Затем я простился с ним. 26 июня я возвратился в С.-Петербург.

Теперь я могу просто предоставить слово моему дневнику. Записи, составляющие его, заносились ежедневно; те, которые имеют отношение к политике, отчасти удостоверяются моей официальной корреспонденцией.

Пусть не удивляются, если соображения приличия и скромности часто заставляли меня заменять имена лиц фиктивными инициалами.

Я покидаю С.-Петербург в десять часов утра на адмиралтейской яхте, чтобы отправиться в Петергоф. Министр иностранных дел Сазонов, русский посол во Франции Извольский и мой военный атташе, генерал Лагиш, сопутствуют мне, так как император пригласил нас всех четверых завтракать на его яхту перед тем, как отправиться навстречу президенту Республики в Кронштадт. Чины моего посольства, русские министры и сановники двора будут доставлены прямо по железной дороге в Петергоф.

Погода пасмурная. Между плоскими берегами наше судно скользит с большой быстротой к Финскому заливу. Внезапно свежий ветер, дующий с открытого моря, приносит нам проливной дождь, но также внезапно появляется и блистает солнце. Несколько облаков, жемчужно-матового цвета, прорезанные лучами, носятся там и здесь по небу, как шелковые шарфы, испещренные золотом. И ясно освещенное устье Невы развертывает, насколько хватает глаз, свои зеленоватые, тяжелые, подернутые волнами воды, которые заставляют меня вспоминать о венецианских лагунах.

В половине двенадцатого мы останавливаемся в маленькой гавани Петергофа, где «Александрия», любимая яхта императора, стоит под парами.

Николай II, в адмиральской форме, почти тотчас же подъезжает к пристани. Мы пересаживаемся на «Александрию». Завтрак немедленно подан. До прибытия «Франции» в нашем распоряжении по крайней мере час и три четверти. Но император любит засиживаться за завтраком. Между блюдами делают долгие промежутки, во время которых он беседует, куря папиросы. Я занимаю место справа от него, Сазонов слева, а граф Фредерикс, министр Двора, напротив.

После нескольких общих фраз, император выражает мне свое удовольствие по поводу приезда президента Республики.