— Данное психическое состояние, — ответил доктор Тейлор, не пытаясь скрыть раздражения, — вам следовало бы назвать амбивалентным. — Мистер Прауди всплеснул пухлыми ручками, как бы отметая самую мысль о том, что способен употребить подобное слово. — Феномен мазохизма крайне легко переходит в феномен садизма. Подобный переход не только не осложняет моих рассуждений, но составляет их сущность. Сожалею, если я высказался не совсем понятно.

— Именно так и было. Могу я попросить вас в одной фразе и, по возможности, понятно изложить вашу точку зрения на психическое состояние Филиппа?

— Разумеется. Он был латентным садо-мазохистом, — отчеканил доктор Тейлор с видом бомбардира, выстреливающего из «Большой Берты».[42]

Следом дал показания мистер Гендерсон. Он говорил строго по делу, и мистер Прауди избавил его от перекрестного допроса. Свидетель опознал голубую книжку. Это сборник рассказов Г. X. Манро, писавшего под псевдонимом Саки. Он обнаружил ее в гостиной на нижней полке, откуда ее вполне мог достать одиннадцатилетний ребенок. Книгу явно читали. В ней имеется рассказ под названием «Средний Ваштар».

Тут сэр Айки сам взял книгу в руки. Он не собирался позволить секретарю суда зачитать рассказ. Впервые за время разбирательства он был намерен прибегнуть к своему «органному» голосу. Мистер Рамзей Макдональд стал премьер-министром в основном благодаря своему голосу, а у сэра Айки голос был примерно такой же. Так неужели он, сэр Изамбард, не сумеет аналогичным способом добиться оправдания какой-то незначительной женщины?

— Эта книга, — обратился он к присяжным, — будет вручена вам для изучения, но сперва я бы хотел, с позволения суда, зачитать вам вслух небольшой рассказ, из которого Филипп Аркрайт взял имя для кролика.

Он прочистил горло и начал:

— «Средний Ваштар. Конрадину было десять лет, и домашний врач со всей ответственностью заявил, что мальчику осталось жить не более пяти лет…»

Этот рассказ Г. X. Манро относится к числу самых жестоких, вышедших из-под пера сего утонченного жестокого автора. В рассказе говорится о болезненном мальчике и его тетушке, которую он ненавидит и которая все ему запрещает под предлогом его же блага. В исполнении сэра Айки рассказ, казалось, до мельчайших подробностей воспроизводит отношения Филиппа и миссис ван Бир глазами озлобленного ребенка. Сходство усиливалось тем, что миссис Де Ропп, тетя в рассказе, носила имя, похожее на ван Бир; сэр Айки подчеркнул сходство особой модуляцией голоса. Рассказ Манро в совершенстве отвечал его целям. Новелла была продиктована воспоминаниями о ненависти, сжигавшей автора в детстве так же, как Филиппа; в том нежном возрасте будущий писатель находился под опекой тети, которую звали Августа и которая его изводила и притесняла. Через много лет он поквитался с тетушкой тем, что вывел ее в рассказе и прикончил так, как, вероятно, часто мечтал прикончить в детстве.

У Конрадина из рассказа было двое любимцев — худанская курочка (загадочное определение) и большой хорек. «В один прекрасный день, — повествует Саки, — мальчик непонятно откуда выкопал для хорька удивительное имя, и с этой минуты уверовал в зверька как в бога». А имя, что он придумал, было Средний Ваштар. Тетушка разделалась с худанской курочкой, и тогда Конрадин стал возносить Среднему Ваштару молитву. Он не просил ни о чем конкретном — богу не нужно подсказывать, он и так все знает. Но пришел день, когда тетушка заподозрила, что мальчик от нее что-то прячет в теплице, и высказала решимость от этого «чего-то» избавиться. Она отправилась в теплицу, а Конрадин смотрел из окна, уповая на чудо, однако опасаясь, что вскоре призовут садовника, который вытащит и унесет хорька. Но бегут минуты, а тетушки что-то не видно. И вот наконец — «в дверном проеме показался продолговатый приземистый золотисто-коричневый зверь; его глазки поблескивали в предвечернем свете, а на шерсти под пастью и на шее виднелись темные мокрые пятна».

Рассказ завершается тем, что довольный Конрадин мажет маслом поджаристый хлебец, а за дверями детской кудахчут горничные, решая, кто наберется смелости сообщить мальчику о смерти любимой тети.

— Средний Ваштар, — заявил сэр Айки, сверля взглядом доктора Холмса, который казался, да какое-то время и вправду пребывал под сильным впечатлением от чтения. — Средний Ваштар. Такое имя не выдумаешь дважды, это исключено. Когда мы узнаём, что ребенку легко могла попасться на глаза книга, где фигурирует это непонятное имя, отпадает необходимость еще что-либо объяснять. Теперь мы точно знаем, как он относился к своей тете и какой конец ей уготавливал. В его глазах кролик был божеством. Она убила кролика; она должна была понести такое же наказание, что и женщина в рассказе. Другого объяснения этому необычному имени просто нет. Решительно нет. И пусть обвинение попробует меня опровергнуть.

Мистер Стэннард, присяжный, рассчитывал, что Розалия будет давать показания и он сможет прийти к определенному выводу, исходя из ее поведения, но его ждало разочарование. Сэр Айки до последней минуты колебался, пускать ли ее свидетельницей, но в день суда принял решение. Он долго и тщательно готовил ее к испытанию, подробно проинструктировал, что одеть и даже как накрасить губы. Он много раз прогнал с ней ее показания. Отдавал он себе отчет и в том, что к подсудимым, которые не дают показания, у присяжных предубеждение. Судья, конечно, объясняет им, как маленьким, что при слушании дела об убийстве воздержаться от дачи показаний — неотъемлемое право обвиняемого и из этого не следует ровным счетом никаких выводов, и обвинение ни намеком не обмолвится об этом факте, но присяжные все равно подумают: «Ага, значит, тут есть что скрывать. А то почему честно не рассказать правду?» Однако сэр Айки скрепя сердце решил, что это было бы неразумно. Дай ей волю, так она отправит себя на виселицу собственными руками. Даже на их беседах в тюрьме миссис ван Бир казалась ему неуравновешенной; а уж в суде, да еще когда за нее возьмется опытный адвокат, она и вовсе утратит самообладание. Он так и слышал, как она визгливо и злобно нападает на Роддов, перемежая эти обвинения фальшивыми причитаниями по умершему ребенку, из которых и дураку станет ясно, как сильно она его не любила. Мистеру Гендерсону он без обиняков заявил, что у нее «маловато мозгов, а правдивого слова от нее не дождешься». Мистер Гендерсон довел это до сведения клиентки, несколько изменив формулировку:

— Сэр Изамбард считает, что вам будет слишком мучительно давать показания.

Однако же сэр Айки счел разумным представить присяжным свою подзащитную с хорошей стороны. Тут нельзя было ограничиваться только свидетелями обвинения: их показания создавали слишком нелестное впечатление. Найти свидетелей для защиты оказалось нелегко: соседи Розалию не любили, к тому же и враги, и те, кто относился к ней терпимо, признались, что не могут судить о ее образе жизни. В результате удалось откопать одного лишь приходского священника. Поначалу, когда Розалия только переехала в дом сэра Генри, викарий пошел ей навстречу: его жена нанесла ей визит, а миссис ван Бир пригласили к священнику на чашку чая. Но мало-помалу — ее вульгарность и нытье действовали ему на нервы — он начал ею пренебрегать, причем отдавал себе отчет, что скудные ее пожертвования на церковные нужды имеют к этому известное отношение, и на душе у него скребли кошки. Он винил себя, что забросил ее, и еще пуще винил за случившуюся трагедию. Неважно, кто там главный виновник, но и он не имел права считать себя безгрешным, ибо в доме том явно были больны духом, а он, духовный целитель и наставник по праву и долгу, об этом не догадывался. Теперь он нелогично, однако естественно искупал свое небрежение и недостойные мысли о миссис ван Бир тем, что неимоверно ее нахваливал. Его показания о ней как о доброй христианке и любящей опекунше практически ни на чем не основывались.