— Вы, конечно же, знаете, что для мусульман это животное…

— Удивительно! — перебил Кобенцель. — Триста лет назад про Ивана Грозного рассказывали очень похожую историю. Вкратце она такова: царь послал в дар султану парчовый меток, расшитый золотом и украшенный драгоценными камнями, а когда его вскрыли, чтобы извлечь оттуда остальные подарки, оказалось, что мешок набит засохшим свиным навозом.

— Это правда? — заинтересованно спросил Юсуф-паша.

— Разумеется, нет. Об Иване Грозном ходило множество легенд. А свинью действительно запустили?

— Тоже нет.

— Тогда, простите, что вас волнует?

— В народе говорят, что этот монах был спрятан по распоряжению русских властей.

— Мало ли что говорят.

— Но сам по себе такой дикий слух родиться не может! Кто-то, несомненно, позаботился о том, чтобы распространить его по столице.

— С какой же целью?

— Неужели не понимаете?

— Нет.

— Следствие усиленно подталкивают к мысли, будто князь фон Аренсберг убит нашими агентами, дабы поссорить императора Александра с императором Францем-Иосифом. Этот слух выгоден лишь тем, кто организовал убийство князя.

— И вы кого-то подозреваете?

— Да, — твердым шепотом ответил Юсуф-паша. — Слух о свинье распущен для того, чтобы заглушить другой, истинный. А он таков: покойный имел связи с русскими революционерами за границей. Поймите меня правильно, мсье Кобенцель, но поговаривают, что князь по поручению вашего правительства, которое стремится ослабить Россию, снабжал деньгами заговорщиков и в самом Петербурге. А теперь сами судите, кому нужна была его смерть.

— Забудьте и про свинью, и про все остальное, — успокоил гостя Кобенцель. — Убийца уже схвачен жандармами.

— Так скоро? — Юсуф-паша не сумел скрыть своего разочарования.

— Вас это не радует?

— Что вы!.. И кто же он?

— Еще не знаю. Господин посол вернется и все расскажет.

— Очень, очень приятная новость, — кисло сказал турок.

— Даже если граф Шувалов приставил к нам переодетого жандарма, — Кобенцель кивнул за окно, в ту сторону, где прохаживался перед подъездом часовой, — я готов простить ему эти маленькие хитрости. Он имеет на них право, раз его люди поймали преступника в тот же день.

Юсуф-паша поднялся:

— В таком случае, и вы забудьте о нашем разговоре.

— Не могу вам обещать, но постараюсь.

Кобенцель тоже встал и, как предписывалось протоколом, проводил коллегу до срединной ступени парадного крыльца. Здесь он и остался, а Юсуф-паша, сойдя по нижним трем ступенькам, направился к своему экипажу.

— Кстати, — сказал он, забравшись на сиденье, — я знаю, мсье Кобенцель, что вы превосходный стрелок. Мне рассказывал о вас барон Гогенбрюк. Он ведь, кажется, наш добрый знакомый?

— Да, мы приятели.

— На днях наши эксперты будут производить испытания его винтовки. Если позволите, я пришлю приглашение. Надеюсь, вы не откажете нам в удовольствии полюбоваться вашим искусством, о котором рассказывают чудеса.

Юсуф-паша поклонился на прощание и ткнул возницу в спину. Экипаж тронулся, но Кобенцель, забыв о протоколе, стремительно сбежал вниз, пошел рядом:

— Вы приобрели у Гогенбрюка патент на его винтовку? Для турецкой армии?

— Во всяком случае, он предложил нам это сделать.

— Но каким образом? Его систему закупили русские, он не имеет ни малейшего права!

— Барон Гогенбрюк ввел в нее такие усовершенствования, что это уже другая система. — Юсуф-паша еще раз поклонился, и через минуту его красная феска пропала за углом.

Постояв немного на остужающем лоб ветру, Кобенцель вернулся в посольство. Опять, вспугнутое сквозняком, заметалось пламя свечей возле гроба. В коридоре шквальным порывом было выбито стекло в одном из окон. Там шумели деревья, голые ветви с заунывным свистом рассекали воздух.

Кобенцель прошел к себе в кабинет, чувствуя, как его охватывает внезапное успокоение. Если бы он стрелял сейчас, то пятак покрыл бы все семь пробоин. Да, Людвиг должен был умереть, это судьба. Иначе какими глазами он смотрел бы теперь на принца Ольденбургского, на генералов из Военного министерства? Людвиг был подвержен самым разнообразным порокам, но отсутствие чести не входило в их число. Он употребил все свое влияние, чтобы помочь Гогенбрюку пристроить его модель в России, а приятель решил нажиться еще и на тех, с кем русские в ближайшее время будут воевать, — на турках.

Из залы слышалось мерное певучее бормотание: капеллан читал требы.

— Это судьба, — глядя в зеркало, сам себе сказал Кобенцель.

Кровь у Константинова текла из носу и скоро перестала. Он встал на ноги. У двуглавых орлов на пуговицах образовались проплешины в оперении, как после линьки, — оттого, что ими пробороздили по камням. Нижняя пуговица вовсе оторвалась. Глаз, метко пораженный трактирным половым, начал заплывать. Остальное все было в порядке.

Он ощупал в кармане золотые монеты. К первой, найденной Иваном Дмитриевичем в княжеской спальне, прибавилась еще одна. Константинов не собирался возвращать ее половому, это будет штраф за причиненное увечье. Наполеондоры утешающе звякнули друг о друга.

Небо затянуло тучами, дул северный ветер со снегом. Константинов собрал с бровки тротуара немного снежку и приложил к переносице. Кровь унялась. Хотел поискать пуговицу, но справа послышался удаляющийся свист — веселый неаполитанский мотивчик, и он, как суслик, побежал на свист. Непрочные весенние хлопья таяли на лбу, на щеках, но снегу все подсыпало, ветер превратился в самый настоящий буран. Светлобородый спокойно шагал впереди, его широкая спина то пропадала в метели, то опять выныривала. Константинов не отставал. Он крался под стенами домов, прятался в подворотни, и все время прижимал к подбитому глазу один из наполеондоров. Но уже возникало предчувствие: не поможет. Рука у полового была тяжелая.

Улицы, каналы, мосты; разгулявшаяся Нева шумит в темноте, катит белые барашки на узкий ледяной припай у берега. Наконец вышли к порту. Потянулись мимо амбары, магазины, пакгаузы, изредка освещенные полумертвыми фонарями. Где-то здесь гонялись недавно за Ванькой Пупырем… Вдоль гигантских куч угля, штабелями бревен, грудами кулей, пустых ящиков и каких-то диковинных заграничных клеток из проволоки, в которых черт знает что перевозят, двинулись к причалам. Светлобородый уверенно взбежал по сходням на небольшое стройное судно с длинной и тонкой, похожей на самоварную, трубой и сгинул среди палубных надстроек. С трудом Константинов разобрал на борту залепленные снегом латинские буквы: «Триумф Венеры».

Еще через час он был на квартире у Ивана Дмитриевича. Жена сказала, что дома его нет, не приходил, и, встревожившись, хотела для поисков мужа заложить казенных лошадей — Забаву и Грифона. Константинов благоразумно отказался. Как ни важно было дело, за такую наглость свободно и по уху схлопотать от любимого начальника. Он взял приготовленные для Ивана Дмитриевича бутерброды с домашним салом, которые жена послала ему в чистом полотняном мешочке, и поспешил в Миллионную. Коли дома нет, где ему еще быть в эту ночь!

Стрекалова редко ночевала у фон Аренсберга и еще реже засыпала, когда князь после объятий погружался в сон. Какая женщина упустит возможность полюбоваться своим спящим возлюбленным? Блаженно было заснуть рядом с ним, но и страшно: вдруг он проснется посреди ночи и увидит ее с некрасиво раскрытым ртом, со стекающей на подушку сонной струйкой слюны. Да и не девочка уже, спросонья лицо опухает. К тому же казалось, что забыться, прижавшись к любимому мужчине, значит, очутиться в полной его власти, навсегда утратить собственную волю. Волшебный сон, от которого не очнешься.

Но в тот вечер она уснула, потому что хотелось последний раз уснуть здесь, в этой спальне, на этой постели. Обморок давал себя знать, Стрекалова проспала приезд Шувалова и Хотека, визит мужа, допрос Боева, изгнание Ивана Дмитриевича. Напрасно он угрызался, думая, будто разбудил ее своим разбойничьим свистом. Нет, любой подобный звук, будь то свист, крик или вой дверных петель, легко вплетался в кошмарные сновидения, но стоило Хотеку присесть к роялю и заиграть Штрауса, как нежная мелодия ворвалась в сон путающим диссонансом.