Иван Дмитриевич мог бы вспомнить, как недавно за воскресным семейным обедом тесть рассказывал, что во время обороны Севастополя, привыкнув к артиллерийской канонаде, он уже не просыпался от грохота французских пушек. Можно было прямо в землянке из ружья выстрелить, никакого эффекта — спит, не шелохнется. Денщик знал лишь один способ при необходимости быстро разбудить барина: тихонько спеть ему на ухо колыбельную.

Примерно то же самое произошло и со Стрекаловой — нежные звуки вальса заставили ее открыть глаза. Она полежала немного, приходя в себя, затем встала, осторожно приотворила дверь, поглядела в щелочку и увидела своего врага.

Когда Иван Дмитриевич с поручиком влетели в гостиную, Стрекалова, стоя в дверях спальни, уже не кричала, а говорила с жалкой размеренностью механической куклы, у которой иссякает завод, все тише и тише:

— Убийца, как вы посмели прийти сюда? Негодяй, как вы посмели…

Певцов отдирал от косяка пальцы ее левой руки, правая была вытянута вперед, но указывала, дрожа, не на Шувалова, а на другого графа — Хотека.

Щеку Стрекаловой, как каторжное клеймо, уродовала красная печать — след смятой наволочки.

Иван Дмитриевич замер у порога. Еще сегодня утром между безумием и здравым смыслом пролегала граница с полосатыми столбами, таможенниками, пограничной стражей, а теперь ничего этого не существовало.

— Вы снова здесь? — заорал Шувалов, увидев Ивана Дмитриевича. — Вон!

Певцов пытался затолкнуть Стрекалову обратно в спальню, но не мог с ней совладать.

— Ротмистр, — не выдержал Шувалов, — куда вы ее тащите?

— Туда. — Певцов показал.

— Зачем? Выкиньте прочь эту сумасшедшую бабу! Что она мелет?

— Постойте, — властно вмешался Хотек. — Я должен знать, кто она.

— Эта женщина любила князя, — сказал Иван Дмитриевич.

Шувалов закатил глаза:

— О Господи! Только этого не хватало!

— Граф, — обратился к нему Хотек, — надеюсь, вы отдаете себе отчет, кого она оскорбляет в моем лице?

— Убийца! — с новой энергией крикнула Стрекалова.

— Вот видите… Неужели вы не в состоянии оградить меня от оскорблений?

— Вы что, ротмистр, не можете справиться с женщиной? — угрожающе спросил Шувалов.

Певцов обхватил Стрекалову за талию, чтобы отцепить ее от косяка, но она сама легко отпихнула его, шагнула к Хотеку и сорвала у него с груди траурную розетку:

— Как только совести достало надеть!

Тут же ее пальцы бессильно разжались, черный бархатный цветок упал на пол. Выскочившая из-под дивана кошка бросилась к нему, обнюхала и отошла, презрительно подергивая усами. Все молчали.

— Поднимите! — рявкнул наконец Шувалов.

Стрекалова затрясла головой, крупные слезы брызнули из-под мгновенно набухших век.

Певцов подобрал розетку и с поклоном вручил ее Хотеку. Тот небрежно сунул цветочек в карман, сказав:

— Вынужден требовать ареста этой дамы. Я лично буду присутствовать на допросе.

Певцов убежал в коридор и через минуту вернулся вместе с Рукавишниковым.

— Увезите ее! — приказал им Шувалов.

— Слушаюсь, ваше сиятельство… А куда везти?

— В крепость.

— Нет. — Иван Дмитриевич заслонил Стрекалову.

— Что-о? — срываясь на хрип, выдохнул Шувалов.

— Я не позволю…

Певцов и Рукавишников, переглянувшись, устремились к Ивану Дмитриевичу, но рядом с ним встал его новый друг, Преображенский поручик. Ему нечего было терять. Он выхватил из ножен шашку, со свирепым хаканьем отмахнул ею перед собой — уих-въих! — и повернулся к Шувалову.

— Ваше превосходительство, это я отомстил князю фон Аренсбергу.

— Берегитесь! — предупредил Певцов, не решаясь подойти ближе.

Шувалов отшатнулся, а поручик, сделав шаг вперед, припал губами к лезвию и протянул ему шашку:

— Вот орудие моей священной мести…

От его дыхания туманное пятно растеклось по клинку. Когда оно съежилось, растаяло и лишь след поцелуя остался на металле, Шувалов опасливо принял шашку, не зная, что с ней делать дальше.

— Довольно ломать комедию! — взорвался Хотек. — Ваши актеры хороши, но почему вы не удосужились объяснить им, что Людвига задушили подушками?

— Поверьте, граф…

Стрекалова бросила умоляющий взгляд на Ивана Дмитриевича:

— Вы же обещали мне?

— Что?

— Уличить убийцу.

Ответить он не успел. Раздался дикий вопль:

— Катя, Катя!

Коротко провыв, со стуком распахнулась дверь, в гостиную влетел Стрекалов, который домой, как ему было велено, не ушел и все это время подслушивал в коридоре.

Он пронесся мимо шефа жандармов, как мимо столба, схватил жену за руку:

— Это я его убил! Я!

Убийца был многоглав, как гидра. Одну голову — Боева — Иван Дмитриевич отсек, другая, поручикова, сама отпала, но теперь выросла третья — круглая, с пухлыми щеками и курчавыми жирными волосами. Среди них вполне могли затеряться маленькие рожки — единственное оружие обманутого супруга.

«Ударьте своими рогами в грудь обидчику, и они отпадут», — вспомнил Иван Дмитриевич. Письмо лежало в кармане, уже расправленное, разглаженное.

— Вы кто такой? — воззвал Шувалов.

— Я, Катя… Я! — не обращая на него ни малейшего внимания, повторял Стрекалов, крепко держа за руки жену.

— Не верьте ему! — воскликнула она. — Это мой муж, он не способен… Дурак! Иди домой.

Стрекалов отпустил ее запястье:

— Ох, не знаешь ты меня, Катя… Ты хорошо смотри, способен, нет? В глаза мне смотри! Может, в последний раз на меня смотришь.

Она попятилась.

— Нет, не верю… Нет…

— Хорошо смотри! Из-за тебя в Сибирь-то пойду.

Охнув, Стрекалова сдавила мужу ладонями виски.

— Ты? — Она возвышалась над ним почти на целую голову.

— Я, — сказал Стрекалов. — Ведь жена ты мне. Из-за тебя грех на душу принял.

Могучие руки оттолкнули его, он отлетел в сторону, влип в Ивана Дмитриевича, но сразу с неожиданной ловкостью развернул свое вялое тело раскормленного мальчика, крутанулся на каблуках, попытавшись даже щелкнуть ими друг о друга, совсем как поручик десять минут назад.

— Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов!

Лицо спокойно, толстые губы поджаты.

Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку.

— О-ой! — завыла она. — Баба я глупая! Прости меня!

Все молчали. Стрекалов затих и все смелее начал поглаживать жену по спине, потом ниже спины, словно вокруг никого не было, кроме них двоих.

— Не плачь, Катя, — говорил он. — Не плачь, милая. Каторгу-то не присудят мне, только поселение…

— Вы, граф, услышали то, чего хотели, — без особой уверенности сказал Шувалов, обращаясь к Хотеку.

— А ты в Сибирь за мной поезжай, — советовал Стрекалов. — Ни разу не попрекну, ей-Богу! Заведем с тобой коз, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя?

— Бедный мой! — рыдала она. — Оба вы мои бедные… Что творю-у!

Ее душе было тесно в теле, телу — в платье. Шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску. Хотелось ласково провести по ней пальцем.

Но при взгляде на Стрекалова сразу вспомнился прутик в банке с вареньем. Или он действительно ничего не понимает? Какая Сибирь, какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замок Цилль, вот что его ждет. И что делать? Если горничная сказала правду, он и в самом деле провел вчерашнюю ночь в Царском Селе, можно найти свидетелей. А если нет?

Одновременно не давала покоя мысль о том человеке, что отнес в Знаменский собор взятый у князя наполеондор. Заказать панихиду он едва ли осмелился, просто накупил и наставил свечек. Пока они горели, то хранили его своим пламенем, а теперь, поди, истаяли.

Стрекалова теребила волосы мужа. Пальцы ее свободно проходили сквозь упругие завитки: рогов не было.

Чтобы отвлечься, успокоиться глазом на чем-нибудь постороннем, Иван Дмитриевич посмотрел на кошку. Пушистая, с щегольскими панталончиками на задних лапках, она медленно шла вдоль стены с тем особенным выражением на морде, которое всегда вызывает уважение к этому зверю: кажется, в любую минуту жизни он точно знает, куда направляется и зачем.