Временами в глазах у парня темнело. Казалось, вот-вот подвернутся ватные ноги, упадет он и уж никогда не встанет. Под короткий стеганый пиджак неумолимо проникал ледяной ветер, унося остатки тепла от ослабевшего до крайности тела. В Гимназическую улицу входил он в каком-то кошмарном полусне. Но дотянул до бабушкиной избушки. Вошел и свалился у порога на лавку.

Не на шутку всполошилась Ефимья. Поняла она, что тиф у парня. Но не это больше всего встревожило ее.

— Как ты из казармы-то ушел, Степушка? — допытывалась она. — Отпустили тебя али как?

— Ушел да и все. Никто нас там не держит.

— Так ведь искать же станут, родной ты мой! А дезертиров, слышала я, ловят да расстреливают.

— А мне теперь все равно. Сичас вон видел возле околотка сколь нашего брата лежит. Хоть стреляй их, хоть вешай. Они уж и так мертвяки.

Ефимья засуетилась было покормить гостя, но Степка отказался от еды. Самовар был у нее горячий. Заварила бабка какой-то травки в кружке и подала.

— Ты подымись да попей вот этой водицы. А я побегу постельку тебе налажу.

Постельку наладила она в погребушке. Толсто настелила душистого сена, тряпок всяких натащила туда, табуретку к изголовью поставила и на нее — кружку с питьем. Завалился в эту постель Степка, старуха закрыла его потеплее. И, едва успев заметить, что ни ветер, ни лишние звуки сюда не проникают, а прогретые зноем глиняные стены отдают едва заметное тепло, уснул мертвецки.

Как выяснилось после, беспробудно проспал он более трех суток. Очнулся Степка и не вдруг сообразил, где он. В крохотное оконце над дверью косой солнечный свет пробивается. Все левое плечо у рубахи в засохшей крови. На изголовье — тоже кровь. Весь низ лица коркой сковало. Копнул на верхней губе — кровь засохшая. И сразу вспомнил тех, что лежали возле околотка.

— А ведь, кажись, ушел я от смерти-то, — вслух проговорил Степка, чувствуя облегчение во всем теле. Будто побили его крепко, а теперь все отходило с болью. Подвигал руками, ногами — шевелятся, действуют.

Рядом на табуретке стояла кружка с той же водицей, какую давала Ефимья раньше. Кружка еще теплая. Два пирожка рядом лежали. Разломил — с капустой. Съесть их захотелось. Но лицо тянуло засохшей кровавой коркой. Поднялся и вышел во двор под ласковое осеннее солнышко. Под водосточным лотком стояла кадка с дождевой водой. Зачерпнул огородным черпачком и умылся.

— Поднялся, родимый! — обрадовалась Ефимья, увидев вошедшего Степку. — А ведь плох ты был, ой плох! Думала, не сдюжишь. Ну, слава тебе, господи! — перекрестилась, она. — Стало быть, жизня у тебя впереди… А водичку-то видал там в кружке?

— Видал.

— Выпил?

— Нет еще.

— Ты выпей ее. Свеженькая. Недавно я ее поставила. Сколь разов меняла я воду-то, а ты все спал. Думала, уж не проснешься вовсе. Ведь четвертые сутки пошли с тех пор, как ты уснул-то.

Степка присвистнул от такой новости, поинтересовался:

— Никто не приходил сюда? Не спрашивали меня?

— А ты сказал, что ль, куда пошел-то?

— Нет.

— Ну дак кто же знает, где ты!

Степка двинулся снова к двери, вернулся в погребушку, выпил горьковатое снадобье и заел капустными пирожками. Присел еще на табуретку, прикидывая, что делать. Он догадывался, что едва ли кто-нибудь ищет его, поскольку, слышал, и сбежало порядочно солдат, и из заболевших никто в роту не вернулся. Лечатся они где-то или умерли, никто про них не спрашивал.

Захватив кружку, Степка вернулся в избу. Ефимья встревожилась, усаживая его за стол:

— Ты уж не ходи туда поколь, милок. Подкрепись, поправься, поживи тут сколь-нибудь, а после того, как знаешь.

Степка и сам не торопился в казармы, но все больше крепло желание удрать домой. Да хорошо бы и дружков за собой увести. Но для этого в полку побывать придется.

А на другой день перед обедом кум Гаврюха заехал с базара.

— Здравствуй, баушка! — возгласил он с порога. — Лошадь покормить дозволишь во дворе у тебя?

— Покорми, покорми. А чего же не покормить-то. Заезжай.

— О, и ты тута, служивый! — повернулся он к, Степке. — Я думал, вы уж тут все до офицеро́в дослужились и лупите наших мужиков почем зря. А ты, знать, возля баушки пригрелси!

— Хворал он шибко, — оправдывала Степку Ефимья, собираясь поставить самовар. — В тифу лежал без памяти. Вчерась вот едва на ноги встал. Ты уж его не обижай.

— Отвез бы ты меня домой, дядь Гаврил, — выпалил Степка, ухмыльнувшись.

— А чего, — передернул костистыми, плечами Гаврюха, — вот покормлю лошадку до потемок, и двинемся. Вечереет рано теперь.

Ему не надо было пояснять, что к чему — все на лету схватил.

— А еще бы Яшку Шлыкова да Кольку Кестера захватить.

— А мне какая разница? Что одного, что троих, всех доставлю.

Едва дождался Степка, пока миновало время ужина в полку, и пошел не в свою роту, а сразу нацелился в седьмую, где теперь числились дружки. Подвернув к группе куривших возле барака, он спросил:

— Вы из седьмой роты?

— Из седьмой, — ответил уже не молодой солдат в рваной шинели.

— А не знаете ли Шлыкова или Кестера? Повидать бы их мне.

— В увольнение они еще вчерась ушли, — сказал тот же солдат, криво усмехнувшись. — Видал я их, с котомками пошли. А сегодня их не было.

Все разжевал и в рот положил солдат: число дезертиров с каждым днем увеличивалось, стало быть, и ребятки убрались. Тут рассуждать некогда. Повернул Степка от бараков на проторенную дорожку — и был таков. А вечером, как сумерки спустились, уложил его кум Гаврюха в фургонный ящик на сено, прикрыл рогожками, и отбыли они в родной хутор.

Совместными усилиями Красной Армии и Волжской флотилии Казань была уже освобождена от белочехов. Через несколько дней, в середине сентября 1918 года, Гая Дмитриевич Гай со своими войсками захватил Симбирск. Восточный фронт Советской республики, укрепляясь и набирая силу, подвигался к Самаре. А Оренбургское казачье войско собиралось жить долго, основав даже новый казачий округ.

До самой революции Оренбургское войско состояло из трех округов: Оренбургского, Верхнеуральского и Троицкого. Все казачество, расселенное вокруг Челябинска, было в подчинении Троицкого окружного правления. Еще в семнадцатом году челябинские казаки хотели образовать отдельный от Троицка округ, четвертый, но помешали красные отряды Блюхера и мичмана Павлова, отсрочившие эту задумку на целый год.

Теперь, почувствовав укрепление своей власти, они добились своего, и родилось на свет такое вот обращение: