Тут Яшка осекся, сообразив, что еще не известно, где живет старик. Может, в Бурумбайке. Так это дальше, чем до бабки Ефимьи топать. Шел он по-молодому, быстро и далеко позади оставил доброго деда. А навстречу все громче гудел разгульный город, пьяно торжествующий белоказачью победу над красными войсками. И никто пока не знал, сколь этим песням длиться.

На правом берегу речки Увельки начинался город. Встречалось немало людей и на Амуре. Попадались казаки и чешские солдаты. Видно, часть какая-то расквартирована была там. Окна в богатых домах распахнуты настежь, и несутся оттуда песни, пьяные голоса. На Яшку никто не обращал внимания. Будто его и не было вовсе.

Из двора дома, закрытого густой зеленью, послышалось недружное:

А из соседнего двора — вперехлест два мужских голоса под гармонь:

И вдруг сзади — резкий девичий голос:

А второй, более мягкий, бархатистый, ответил:

— Распелись, пташечки, — ворчал Яшка, сжимая кулаки и невольно оглядываясь.

Сзади, приплясывая и вихляясь по-пьяному, шли две смазливые гимназистки. А за стол к вечеру посадили, видать, всех избавителей. Городская знать на радостях закатила невиданный банкет на открытом воздухе в городском саду. Сумерки, были ясно-прозрачными, виделось далеко, а весь сад сверкал яркими электрическими огнями. Лампы висели причудливыми гирляндами. Такого Яшке вовек не доводилось видеть.

В саду пировало множество военных — русских, татар и чехов. Прислуживали им не нанятые официантки, а сами знатные барыньки. Вперемешку звенели цыганские и русские песни, гремели оркестры, с площадки слышался дробный, залихватский пляс. Цыган, гимназисток и прочего люда много шаталось вокруг садовой ограды. Яшка шел по середине улицы, прислушиваясь к разноголосью вселенского пира.

Это пелось под гитару рядом с оградой, а откуда-то из центра лихо неслось:

Вся Гимназическая улица полна была голосами, музыкой. Уже минуя угол садовой ограды, Яшка расслышал:

В голосе певца слышалась какая-то неизбывная, потусторонняя тоска. Вроде бы сквозь слезы он пел глуховатым баритоном.

Сразу за перекрестком, на углу Бакакинского переулка, поперек тротуара в обнимку спали маленький казачий урядник с большущим чешским унтер-офицером. А из растворенного окна над ними торчала граммофонная труба, ей подтягивал разноголосый хор мужских и женских голосов:

По улицам всюду шатались пьяные, и Яшка злорадно подумал: «Вот бы теперь вдарить по им! Небось, один полк наш весь город бы занял». Чем ближе к окраине, тем реже и глуше слышались звуки этого вселенского шабаша. Яшка чувствовал себя каким-то инородным телом в не свойственном ему, не виданном доселе, горланящем мире. Будто в дурном сне, виделось и слышалось все это.

На площади возле цирка было пусто и тихо. Лишь на одной скамейке под развесистым старым тополем сидел молодой поручик с двумя нарядными девушками и пел под гитару:

Здесь опять расслышал Яшка тоску. И вовсе не потому, что печаль и тоска поминались в песне, а в голосе, в интонации все было пропитано безнадежностью, невозместимой утратой, невыразимой тоской о минувшем. Выходит, и среди них понимают иные невозвратность того, что было да кануло в вечность. А победа сегодняшняя — лишь временная отсрочка на пути в бездонную пропасть.

Завидев домик Ефимьи, Яшка прибавил шагу, даже позабыв на какой-то момент о странном своем наряде. В калитку влетел он шустро. Степка и Семка, запрягавшие шлыковскую Рыжуху в рословский фургон с ящиком, попятились даже от нежданного пришельца. Потом уж здороваться стали, расспрашивать друг друга обо всем, потому как новостей всяких накопилось множество.

Выяснилось, что ребята собираются на поиски погибших — Василия и Ивана Данина. Яшка забрал у них подводу во имя спасения живого Ромки, сославшись на то, что мертвые и погодить могут. А ежели не терпится ребятам, то пусть запрягают другого коня да едут. Травы побольше велел в ящик бросить, чтобы раненого под ней спрятать. И укатил, не взяв никого с собою, поскольку одному легче выкрутиться из любой помехи.

Чуть не до вечера маялись ребята, соображая, как бы сообщить Кате о случившемся под Солодянской горой. А часу в шестом заметили, как собираться стала она куда-то. И выяснилось, что была она во дворе, когда Григорий-то подъезжал, и выскочить хотела к нему, да как услышала страшные слова — подкосились ноги, едва до постели дотащилась. И долго бы не поднялась, а тут чеха еще занесло к ним.

Вот перед вечером и собралась на поиски Катя, чтобы хоть еще разок взглянуть на любимого. Не пустили ее ребята, и бабушка Ефимья отговорила. Запахнула душу несчастная и окаменела. За этот нескончаемо долгий и черный день волосы у нее сделались почти совсем, как у матери, серебристо-белые. Взор погас, и на лице такие же морщинки залегли. Только были они пока еще не столь глубокими.

На вокзал съездил Яшка скоро и вернулся ни с чем. Увезли всех раненых на Меновой двор, пока он за подводой бегал. А оттуда так просто не сбежишь. И вышло, что в один день осиротели ребята. Степка и Семка поджидали Яшку возле ворот. Велел он им захватить пару лопат на всякий случай. И, никого не тревожа, отправились прямо по своей дороге через мост и там уж свернули под Солодянскую гору.

Никто им не помешал в пути. А за речкой сразу повернули вправо, вдоль берега по степному косогору. Степка и Семка, соскочив с телеги, пошли по бокам от нее саженях в десяти, чтобы не проглядеть нужного. Ночь-то была не очень темная, хорошо все видно. Прошли так до кирпичных сараев и еще за них продвинулись на полверсты. А потом повернули обратно, поднимаясь на угор.

Часа полтора прочесывали так весь угор напротив кирпичных сараев, но ничего не нашли, кроме одной казачьей нагайки. Степка ее подобрал. Остановив Рыжуху, Яшка сказал громко:

— Зря мы тут ползаем, ребятушки.

— Отчего же зря-то? — спросил Семка, подходя к телеге. — Гриша же видел, коли так сказал он мне.

— Убрали, видать, все, — заключил Степка, тоже повернув к телеге. — Тут ведь не только люди, а и кони побитые были, наверно. А жарища-то вон какая стоит. Теперь бы сюда близко подойти невозможно было.