— Небось, под Солодянкой не добили тебя казаки, красная гадина! — орал на Макара есаул, наполовину выдернув шашку из ножен. Словно из поганого ведра, сыпался из него отборный несусветный мат.

— Сволочь ты! — взорвался Макар, тяжело подымаясь и садясь на кровати. — К тому же одичавший от злобы дурак! — Он рванул с плеча повязку, обнажил рану. — На, гляди, ежели понимаешь чего-нибудь в этих делах! Сколь время этой ране? Ну!

В этот момент в горницу быстро вошел войсковой старшина — высокий, огромный. Смирнов это был, Тимофей Васильевич, бывший атаман бродовский. Дарья подхватила его где-то недалеко у двора. Макар узнал его.

— В чем дело? — протрубил Смирнов.

— Недобитый большевик скрывается, — полуобернулся к нему есаул, опуская шашку в ножны.

— Чуть не пристрелил мине в постели этот герой, — сказал Макар, поворачивая плечо к Смирнову. — Скажи, Тимофей Василич, похожа эта рана на свежую? Тута вот врачи все изрезали и вон сколь уж заросло…

Глянул Смирнов на рану, взял есаула за руку и, как школьника, повел вон. Василий вдогонку сунул наган в кобуру Смирнову.

— Дурак! — гремел во дворе Смирнов. — Нас и так народ за палачей почитает, а ты еще к тому добавляешь. Ну, прибил бы ты одного лежачего, а весь хутор против себя восстановил. Думать надо! А коли прыть есть, так надо было употребить ее там, на Черной речке, а не бежать сюда. Ночевать иди в другую избу, здесь не маячь больше.

Хороший совет дал Тимофей Васильевич. Меньше соблазнов у Макара на ночь осталось. Веки не смежил он всю ночь. И Дарье ни на минуту задремать не дал. Кровати, лавки, печь — все постояльцы заняли. Человек восемь еще на полу в горнице растянулись. А семерым хозяевам полати достались. Ребятишек в дальний угол полатей уложили. Туда же Дарья ночной горшок поставила на всякий случай.

С вечера еще, когда хозяева улеглись, а постояльцы вторую четверть самогона допивали, горланили там, побаски всякие сказывали, Макар зашептал Дарье:

— Сичас вот перепьются все, поснут, а я пойду и пришибу самого Дутова.

— Лежи уж! Тибе самого пришибут, пока дойдешь до его.

— Дойтить сумею и прибить сумею, а потом пущай и мине убьют. Все равно без атамана развалится у их банда. Винтовку-то мою куда ты спрятала?

— Не скажу! Не найдешь ты ее.

— Ну и не надо. Наган вон у сотника возьму, с им ловчее, чем с винтовкой-то…

В это время дверь хлопнула, и сколько-то новых казаков еще вошли, а потом от стола крикнул кто-то:

— Хозяйка! И где у тибе стаканы живут либо чашки еще? Побили мы их штук пять, а теперь не хватает…

— Не трожь ты ее! — перебил другой. — Казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает.

Тут еще кто-то зашел и с порога:

— Кабы знатьё, что у кума еда да питьё, так бы и ребятишек привел.

— Проходи, Захар Иванович, садись тут с нами.

Встрепенулись все Рословы на полатях: неужели бывший свекор Катин пожаловал? Прислушались. — Нет, голос не такой совсем. Возле стола их не больше десятка толклось. Остальные уже спали. Трое бородачей на печи кости прогревали — с переливами, взахлеб храпели. Густой зеленый дым так и висел у потолка от беспрестанного курева. Зинка с Патькой и во сне от удушья кашляли. Федьку не слыхать — мужик все-таки, да и сам уж покуривает. Песен за весь вечер не спели ни одной. Побитым-то не шибко, видать, поется. Самогонку лихо прикончили сообща, и лишние ушли.

— Эх ты, в горнице-то ступить негде! — посетовал один, а второй ответил ему:

— У наших казаков обычай таков: где просторно, тут и спать ложись. Лавка-то за столом простая. Чем не постель? А я тута вот, возля печки пристроюсь.

Улеглись и последние, а лампу не погасили. Уснули они сразу. С полчаса после того Макар тихо лежал, не шевелясь, будто спит. Даже всхрапнул для порядка, чтобы Дарью успокоить. Потом подыматься начал тихо-тихо. Сперва на руку приподнялся и, скользя, двинулся к полатному брусу.

— Стой! — ухватила его Дарья за рубаху. — Куда эт ты наладилси?

— Да ведь огонь-то погасить надоть! Чего ж он до утра, что ль, гореть будет?

— Сама погашу, ложись! — Она потянула его назад так, что рубаха затрещала. Потом спрыгнула на печь, с печи — на лавку. Еще на ногу казаку наступила, пристроившемуся тут спать. Дунула в лампу и в темноте вознеслась на свое место, к Макару. Часа полтора спокойно прошло. И опять заподымался Макар.

— Куды тибе черти понесли? — взбеленилась Дарья.

— Ну, до ветру выйтить мне надоть.

— Стой! — Через спящих на четвереньках Дарья метнулась в другой конец полатей и, вернувшись, сунула в руку Макара горшок, примолвив: — На вот, и ходить никуда не надоть.

Лежать Макару приходилось много и днем, потому как делать-то ничего не мог он. А тут разволновался с этим есаулом, и вовсе не брал его сон. Мысли всякие лезли в голову, и бока уж отлежал. Посидеть решил. Не миновало и это Дарьиной бдительности.

— Да чего ж ты не спишь-то, проваленный! Опять, что ль, на атамана пошел?

— Перестала бы ты беситься, Даша, да отдохнула бы после всего этого содому. Я ведь про его, про атамана-то, помыслил только. И не стерпеть бы мне здоровому. А вот с привязанной рукой да на хромой ноге не шибко навоюешь. С полатей вот на пол спуститься, и то приспособиться надоть…

— Дак чего ж ты таращишься, коль так?

— Не спится чегой-то. А ты поспала бы…

— Поспала уж, хватит, Макарушка. Слышишь, вон петухи мои заливаются. Прибрать хоть чуток да печь затапливать надоть. — Стала спускаться, осторожно щупая ногой, не наступить бы на бородача. — Катю не буди поколь. Коров мы с ей посля подоим, как уедут, и все переделаем.

Вскоре после Дарьи поднялся и Василий — дел во дворе невпроворот. К тому же, скоро казаки вставать начнут, и приглядеть не мешает, чтобы не сперли чего. Такое за многими из них водится. Сбрую, щетки конские, попоны, веревки разные и прочую мелочь подальше убрать с глаз, чтобы на грех не наводить постояльцев.

Казакам тоже долго спать некогда — в бегах они. Могут и здесь настигнуть красные отряды. Потому собирались молча, по-скорому. Позавтракали почти на ходу. Коней оседлали, вывели запряженные подводы из дворов, запрудив ими ту и другую стороны хутора. Здесь они разделились: одна колонна двинулась в сторону Зеленой, другая направилась по приисковской дороге.

Рослов Тихон до полночи при фонаре казачьих коней ковал. И все подковные заготовки, какие у него были, забрали с собою незваные гости. Хватилась Настасья — кусок сала соленого в чулане на полке лежал фунтов десять — нету. Два ведра из белой оцинкованной жести исчезли, это понятно — коней поить. А вот утюг паровой с печного приплечика улетучился — этому не могла надивиться Настасья.

Овес, хлеб, сено тащили постояльцы, как свое, коней кормили и в запас брали. Хоть и жалко все это мужику, да как-то легче стерпелось. А вот о мелочах, стянутых украдкой, долго потом судачили в хуторе, особенно бабы. Марфа Рослова со слезами жаловалась, что бородатый казак сноху молодую, жену Степкину, снасильничать во дворе примеривался. Не далась она, так пальтушку праздничную содрал с нее и увез.

Попищали молодые бабы и в других дворах, но все-таки ночевка эта обошлась без крови. В иных крестьянских селах десятками укладывали стариков, баб, подростков и пороли плетьми прямо на улице.

И все-таки после боев вокруг Троицка и особенно жестокого боя у речки Черной стало ясно: не одолеть казакам той силы, что поднялась против них тут, на месте. Не удержать им царских привилегий. Но и мириться с Советской властью не собирались они. Рассосались по станицам, и снова исподволь Дутов начал собирать силы.

Дружный вздох облегчения вырвался у всех членов хуторского Совета, как скрылась за околицей дутовская орда. Недели за две до того Совет провел реквизицию хлеба не только у богатых мужиков, но и у всех зажиточных. Конечно же, Кестер да Чулок с обидой осведомили о том казачье начальство. И побаивались расправы советчики, да, видно, не до них было побитым атаманам — шкуру свою спасали.