Выгнав казаков из Солодянки, красногвардейцы не заняли ее, а снова отошли на свои прежние позиции, к городу. Потому скоро туда казаки вернулись, снова захлестнув петлю окружения. Случилось это не сразу, так как отступившие из города казачьи отряды напоролись на отряд Блюхера и опять же были побиты.

Но тем еще и ужасна гражданская война, что тлеющие очаги, вроде бы угаснув, то и дело вспыхивают и разгораются вновь жарким пламенем. В январе изгнанный из Оренбурга Дутов перекинулся в Верхнеуральск. Но и там продержался лишь до конца февраля. Почакал зубами возле Троицка и, сообразив, что тут не продержаться долго, вернулся со своим штабом под Верхнеуральск, в казачий поселок Краснинский.

И дело не в том только, где находилась резиденция войскового атамана, а в том, что в каждой станице, в каждом казачьем поселке, если иногородние и некоторая часть казаков-фронтовиков пытались создать свой, местный Совет, то тут же давили его большинством. Тогда как в мужичьих селах и деревнях Советы держались и действовали.

Если бы составить политическую карту Южноуралья того времени, то получилась бы неимоверная пестрота, потому как в городах, рабочих поселках и крестьянских селениях установилась Советская власть, тогда как большинство казачества признавало лишь свое, войсковое, правление во главе с Дутовым и не хотело расставаться с привилегиями, дарованными царем, не хотело делиться землей с мужиками.

Два месяца назад город хоронил зверски убитую казаками Марию Селиванову.

О гибели и дикой расправе над коммунистом Петром Григорьевичем Ильиным писали газеты, было выпущено несколько специальных бюллетеней. Хоронили его на пятый день после смерти. Городские организации, воинские части, весь обездоленный люд города захлестнули западный конец Оренбургской улицы, где из дома номер восемьдесят девять состоялся вынос тела покойного.

С черным знаменем впереди, под траурные, щемящие звуки оркестра людская река повернула налево, в Соборный переулок, и по Толстовской улице достигла Михайловской площади, заполнив ее до предела. Здесь, в сквере, и был похоронен мученик революции, двадцатитрехлетний Петр Ильин.

Давняя вражда стояла между мужиками и казаками. А зверские эти убийства множили ряды казачьих противников, ибо ни одна честная душа не могла не восстать против содеянного. Ведь приезжал же в город гонец дутовский — никто его пальцем не тронул. А красного посланника на подходе растерзали!

Не было еще в то время на Южном Урале ни белочехов, ни здешнего какого-нибудь Петлюры или Махно. В Троицке единственная рота анархистов, из-за малочисленности не способная действовать самостоятельно, находилась в казарме вместе с красногвардейскими отрядами. Не было во всем крае другой силы, кроме казачества, способной оказать серьезное сопротивление Советской власти.

Кровь лилась почти уже полгода. И пока никто не мог бы сказать, где предел этому братоубийственному пиру. Но видно же было, что не одолеть казакам той силы, какая поднялась за Советы.

Как и опасался Василий, не смогли они с Дарьей пробиться в город к Макару. На казачий дозор напоролись. Да и ладно, что заворотил он их, не то попали бы в самый ад. А если бы и удалось в тот день проскочить в город, то застряли бы там недели на две, до тех пор, когда казаков из Солодянки вышибли.

Весть о надругательстве над красным парламентером Петром Ильиным и о похоронах его привез в хутор Егор Проказин. Он же рассказал, что разбежались казаки из Солодянки, а потому дорога в город свободна. Тут уж Дарья не упустила момента, и отправились они с Василием на другой же день с намерением привезти Макара домой.

Ночью прошел небольшой пушистый снежок, прикрыв объявившиеся кое-где на пригреве темные пятна. Чисто-чисто сделалось в поле. А на груди Солодянской горы, недавно изрытой копытами коней, изуродованной разрывами снарядов и политой кровью, теперь виднелись рытвины, неровности, покрытые белым снегом. Они не бросались в глаза, так что Дарье и в голову не пришло обратить на них внимание.

День был хмурый, и отсутствие теней уравнивало девственную белизну поля, делая его совершенно гладким вдали. Но даже по ближним рытвинам и неровностям Василий без труда представил кипевшее тут недавно сражение. Но мыслей своих Дарье не выдал. А в городе, проезжая мимо избушки бабки Ефимьи, сказал:

— А это вот Катин скит. Пряталась она тут от всего света почти что три года…

Окинула Дарья взглядом немудрящее строение и удивилась:

— Гляди-ка ты, прям на большой дороге жила столь годов, наши тут бесперечь ездиют, а ее никто не видал! Колдунья она, что ль, какая, аль невидимка?

Хотел Василий возразить, что кое-кто видел ее здесь, в том числе и Макар, да воздержался пока. Вместо этого сказал, горько усмехнувшись:

— Колдуньей станешь и невидимкой, как жизня в угол загонит и податься-то вовсе некуда… Обратно поедем — завернем к ей коня покормить, да и гостинец ей Катя направила… Эх, повидать бы теперь нашу Ядвигу! Жива ли она там? Эт вот ба-абка! До смерти б я ее на руках носил. Как родных она пестовала нас.

— А наша баушка Пигаска чем плоха?

— Тоже — ничего старуха, да не то́. А перед войной взъелась она на мине чегой-та за мертвого башкирца, будто я всю войну накликал. А ведь ежели бы не огниво, какое подарил тот дедок перед смертью, не ехали б мы с тобой теперь вот так.

Дарья знала уже историю со взрывом железного моста и только вздохнула тяжко. Чем ближе подъезжали к больнице, тем заметнее становилось ее нетерпение. Так бы и выскочила из саней да вдарилась бежать рядом с конем.

В больнице кинулась она в палату одетая, не слыша окриков сиделок ухнулась перед Макаровой кроватью на колени, залила слезами заросшие щеки мужа, исцеловала их, не переставая выть. От неожиданности Макар подрастерялся хуже, чем на войне.

— Даша! Даш! — выкрикивал он. — Чего ж ты реветь-то принялась?.. Ну, вот он я! Живой! Чего ж тебе еще? И все мущинское со мной!

— Тьфу ты, дурак бессовестный! Не поумнел на войне-то.

— Да ведь я усы да бороду имел в виду, — сделал виноватое лицо Макар. — Ты одна, что ль, приехала?

— С Васей.

— А он где?

— Не то с лошадями, не то с докторами гдей-то… Не оставлю я тебя тут — домой увезу. Собирайся.

— Ух ты! Да ведь у мине тут начальство есть. Как оно еще поглядит на твой приказ.

— Вася там охлопочет. Собирайся! А то вон Митя Миронов лежал-лежал в лазарете, да там и схоронили его без, родных.

— Известие было, что ль? — построжал Макар, подымаясь с постели.

— Какие теперь известия! На Прийске Тихон солдата раненого встрел да разговорился. А тот знал Митю, и лежали они в лазарете вместе — вот и известия.

Больные не мешали им разговаривать, а Дарья вела себя так, будто и не было здесь никого, кроме них с Макаром.

На просьбу Василия выписать из больницы солдата Рослова доктор поупрямился для порядка, но потом согласился и стал во всем способствовать этому делу.

Собрали Макара по-дорожному. Мог он уже потихоньку ходить и без подпорки, потому винтовка хранилась у него под матрацем. Одетый в шинель и папаху, показался он Дарье каким-то чужим и недоступным. Но, когда вытянул винтовку из тайника, дерзко прикрикнула:

— Эт-то еще для чего? Еще воевать, что ль, думаешь? Брось! Оставь тут!

Отодвинув ее с дороги, Макар, прихрамывая, дошел до двери и, придержав подвязанную левую руку, поклонился всем, остающимся здесь. А после, когда уже вышли из больницы, остановился и сказал:

— С тобой нас поп венчал, Даша, а с этой вот подружкой, — приподнял винтовку, — война повенчала и кровью расписаться заставила. Ревновать к ей станешь — ревнуй! А только не расстанусь я с ей. На том вон месте, — показал на привокзальную площадь, — ногу-то мне попортили, а руку — прямо в палате. Дак могу ли я расстаться с моей заступницей, скажи? А тут ведь еще гдей-то Самоедовы разгуливают, казаки вон чего выделывают, слышали, небось, про Ильина-то? Да и с Кириллом Платонычем не мешало бы по душам побеседовать, с Кестером…